– Едешь?

– Нет, – сказал Гаранин, и ему показалось, что вглазах Второго мелькнула живая теплота одобрения.

– Вышвырнуть за порог!

Лешие без особого энтузиазма тесной кучкой засеменили кГаранину. Вот это как раз труда не представляло, о современных разновидностяхрукопашного боя они и понятия не имели. «Мельница» – и один, раскорячившись,заскользил на спине по полу, вмазался в стену. Мелькнул в воздухе допотопныйкистень-гасило: захват, подсечка, коленом – второй отлетел и шустро уполз заколонну. Разлетелись по углам, сшибая статуи и золотые кувшины еще двое. Змейисходил криком, но лешие не горели желанием продолжать кампанию – и с места несдвинулись.

Гаранин прыгнул к стене, рванул за рукоять длинный широкиймеч, показавшийся самым подходящим. Меч неожиданно легко выскочил из державок,он был тяжелый и обнадеживающе острый. Гаранин махнул им, примеряясь, широкоелезвие косым крестом рассекло густой воздух подземелья. По углам поскуливали отстраха лешие.

– Ах вот как? – сказал Первый. – Ну, это делознакомое, чего уж там… Не понял своей выгоды – пропадай, дурак. Тоже мне,цветочки под окном…

Он прянул со своего возвышения, раскинув крылья, чертяконцами борозды в грудах золота. Горели холодным светом глаза, затейливый шиппронесся под сводами, злой мощью тела управлял один Первый, другие головы неимели уже своей воли, и Гаранин видел, что, несмотря на дряхлость, змейостается опасным противником. «Где же пламя?» – подумал он с отстраненнымлюбопытством.

Огня не было, но в лицо ударила волна жаркого воздуха – какна аэродроме, когда свистит направленное в твою сторону сопло стоящегопоблизости лайнера.

Змей надвигался, щерились пасти, громко брякали по полукогти. Гаранин ждал, стиснув червленую рукоять меча. Страха не было.

Все, кто жил в квартирах, выходящих на восточную, рассветнуюсторону, прилипли к окнам. Знакомого надоевшего асфальта, тусклого, вечноприпорошенного пылью, не было, был ковер – из цветов. Теплым оранжевым цветомпламенели жарки, таежные тюльпаны, упруго мохнатились георгины, над улицейвставало розово-золотое солнце, разноцветно подмигивали анютины глазки. Ветасмотрела с балкона и не верила: солидно белели гладиолусы, голубеликолокольчики. Пурпурные кисти кипрея, огоньки, сирень, альпийские маки,какие-то яркие и диковинные неизвестные цветы…

Никто ничего не понимал, утро было ясное и чистое, а цветы,нежные и гордые, полыхали небывалой радугой, и их не осмеливались тронуть,задеть. Даже лихие водители «Ма-гирусов» тормозили и вспоминали ближайшийобъезд.

И ведь никто внимания не обращает! Я понимаю – с чего бывдруг? Стоит себе сорокалетний мужчина, одетый в полном соответствии с модойэтого времени, и курит – что тут особенного? Между прочим, в отличие от одежды,сшитой там, у нас, сигареты принадлежат этому году – у нас уже не выпускают этумарку, я купил пачку полчаса назад – по часам года, в котором сейчас нахожусь.

Я понимаю – во мне нет ровно ничего, что привлекло бывнимание, ничего странного и необычного, стоит себе человек и курит, что тут такого?Все я понимаю, но так и подмывает, взявши за рукав первого встречного, сказать:«Я из будущего, понимаешь? Я спустился в прошлое на пятнадцать лет назад».Мальчишество.

Занавески на окнах актового зала не задернуты, там горитсвет, и отсюда мне хорошо видно все, что происходит внутри. Танцуют. Толкуют очем-то – и о чем они тогда говорили? Не помню уже. Впрочем, Степаныч,естественно, до небес превозносит достоинства любимой команды – а через полгодаего портрет в черной рамке вывесят в вестибюле… И про других я знаю все свысоты этих пятнадцати лет. Ну предположим, не все и не обо всех, я ведь вскореуехал из этого города. Все я знаю только о том парне в свитере. О себе. Ужтут-то никаких секретов.

Наверное, я «десантировался» чересчур уж рано – не помню, вкотором часу начали тогда расходиться, – но рисковать я не мог. Плевать,что во рту уже горчит от сигарет, потому что там, в зале, – я. И она…

Что? А, закурить? Вот. Ни за что, ерунда какая…

Так. Зал пустеет. Пора менять дислокацию. Бросаю сигарету,огибаю здание и подхожу к автобусной остановке – идеальное место для наблюденияза выходом.

Дверь распахнута настежь. Они расходятся, и я инстинктивнонадвигаю на глаза шляпу, – вдруг узнает кто-нибудь? Тьфу, глупости какие…Сейчас… Вот сейчас…

И дыхание пресекается внутри, хочется то ли смеяться, то липлакать, то ли броситься к ним и крикнуть: что? Но ведь это – я тогдашний. Иона.

Совсем темно. Нет ничего легче, чем следить за людьми,которые и не подозревают, что за ними сейчас могут следить. Я иду за ними,слушаю их разговор, их смех, и сердце сжимает тоскливая боль, – это я там,впереди, с ней, тот месяц, когда все только начиналось, и я знаю, чем и каккончится все, а он и понятия не имеет, потерявший голову, по уши влюбленныйболван… Ну давай, изощряйся, себя можно ругать как заблагорассудится. Именносебя нынешнего, а не этого, у этого все будет иначе. И я вдруг понимаю, чтозлюсь на него за то, что у него все будет иначе.

А вот этого совсем не нужно, раз я прибыл спасать его, тоесть – себя. Да и пятнадцать лет… Много было всякого, боль поистаяла,поубавилось ее. Но не забылось – иначе меня не было бы здесь.

Идут не спеша. Смеются. Уже подкрались первые заморозки.Лужицы затянуло ледком, она поскользнулась, и он, смеясь, успевает удержать ееза воротник пальто. Они сворачивают влево, в лабиринт гаражей.

Можно задержаться, достать очередную сигарету, подождатьнесколько минут. Я же знаю все наперед – сейчас они остановятся в узкомпроходике между гаражами и забором какого-то склада, он положит ей руки наплечи, но тут их высветит фарами случайная легковушка, по закону подлостизавернувшая в проходик. И они уйдут. Или пройдут, не останавливаясь? Ведьзабыл?

Все. Спугнувшие их «Жигули» проезжают мимо меня, и, какстарая рана, напоминает о себе пятнадцатилетней давности желание засветить пофарам первым подвернувшимся камнем. Машина выворачивает на асфальт, я успеваюрассмотреть водителя – пожилой. Так ничего и не узнает. Никто ничего не узнает,кроме него и меня…

Пора трогаться. Миную тот проходик, гаражи, выхожу на яркоосвещенную улицу. Мигает красно-синяя вывеска магазина, сквер в двух шагах.

Да, они присели на скамейку, я их вижу. Что же, остановитьсяв тени дерева и пялиться на мигание разноцветных трубок…

Встали. Я иду следом. Сколько раз я вспоминал этот вечер?Остановились возле этих железных штук, нелепых, похожих на воткнутые в землюграбли, стоек – между ними хозяйки натягивают веревки и сушат белье. В теньпрятаться нет смысла – ни до меня, ни до кого другого им дела нет. Мимопроходят люди, но они не обращают внимания, стоят обнявшись, он целует ее, аона загадочно улыбается – до сих пор сидит это во мне занозой… Дорого бы дал,чтобы узнать, о чем она думала тогда. Может быть, ты будешь знать это, парень…