Кого-кого, вопрошал я мысленно, мне должно опасаться?! Падшей женщины, говорите, её проклятий?! Да это полная чушь, хотелось возразить бабушке, да не принято так у нас, сам знаешь… рогатыми дивами из сказок, думал я тогда, привиделись тебе, милая бабуля, светлоокие белокурые обольстительницы твоего бесценного внука, нашла-таки способ уберечь пылкого восточного юношу. Вот если обидишь или, хуже того, унизишь, оскорбишь, вольно или невольно, женщину достойную, рассуждал я с железной логикой непобедимого рассудка, – вот это грех, вот чего надобно избегать. А падшая женщина – это же продажное существо, презреннее которого и представить себе нельзя, её ли суда следует мне опасаться, её ли проклятий бежать?! Так или примерно так мыслил твой старый дед в ту мезозойскую пору, и только когда случилось то, о чём ты, как оказалось, так живо помнишь…

Не уповай, дорогой мой, лишь на ясный ум да на логику. Старайся сердцем услышать свою неповторимую судьбу… она, милый, частенько с нашим сердцем перешёптывается, только сумей расслышать. Не знаю, прав ли я в своих догадках и то ли хотела донести до моих тогдашних глухих ушей твоя ископаемая родственница. А только мыслится теперь, что если, к примеру, случится такой тяжкий грех, что будет оскорблена достойная женщина, и если будет так велико нанесённое ей оскорбление, что решится она проклясть обидчика, то – почти уверен – не дойдут они до него… Допускаю, что судьба, в конечном счёте, всё же обойдётся с ним не лучшим образом; важно в данном случае, что не сбудутся самые жуткие проклятия, исторгнутые ею в страшную минуту, и именно потому, что будут исходить из её сердца. Ибо оно чисто, многое в этом мире для него свято, и, повторяю, именно это обстоятельство, возможно, и не осознанное ею же самою, и спасёт обидчика, оградит его…

Как ни суди, а только нет ничего святее для человека его доброго имени, его чести, так я понимаю. И если и страшен кто по-настоящему, так это бесчестный, падший человек, низкий, умудрившийся сотворить из бесчестья своего ещё и профессию, источник подлого существования. Однако есть, я думаю, и у этих людей душа, как ей не быть, хотя и помолиться о ней некому; и видится мне та душа нескончаемым мрачным колодцем, пустым и холодным, со склизкими зловонными стенами. И коль изрыгнёт она проклятия, их и остановить нечему, не за что уцепиться, понимаешь? Всё, что было некогда свято, – унижено и растоптано, продано, смято, пущено по ветру… И исторгнутые от всей мрачной полноты неудержимо кипящего испоганенного сердца, обуреваемого одной лишь ненасытной жаждой мести – за собственную же подлость, – вырвутся они наружу, и сильны, и страшны тогда. И чудо, если не сбудутся (дай передохну, устал, разволновался)…

Да, ты не спрашиваешь об этом в своём письме, но, уверен, обязательно спросишь в следующем, а потому, раз уж начали, давай поговорим об этом до конца (ой, не люблю я этого слова в последнее время… ну, да тебе этого, к счастью, долго ещё не понимать). Итак, спроси же, дорогой внук, своего выживающего из последнего ума деда: а что, разве можно грешить против благородных мужей, которые, как ни странно, всё ещё встречаются меж людей? Ведь хватает бесчестных ничтожеств и среди тех, кто гордо носит брюки и лихо закручивает усы?! Всё это так. Только вот испокон повелось так, что не пристало мужчине проклинать кого-либо, что бы ни случилось. Он всегда – и это в его природе – всё должен доказывать только через поступок, почему и случались дуэли только между мужчинами… Единственное, что позволено, – в мыслях перепоручить мерзавца воле Всевышнего, Его Суду. И всё!

Ведь как приучены мыслить: есть день и ночь, есть холодное и горячее, есть тёмное и светлое, есть сильное и слабое, есть мужчина и женщина. Весь мир раз и навсегда поделён нами, так и не постигшими его сокровенных тайн, на извечные противоположности. А ведь женщина не противоположна мужчине. Мы с ними не разные полюса одной планеты, вот в чём дело, и произрастает она из иной почвы и питается иными соками… Сколько бед на земле, сколько войн из-за этого досадного непонимания… Пойми, женщина – в ней всё иное, всё-всё… И та великая сила, что не даёт угаснуть жизни во все времена, – как велика она в них. И та, что творит зло и разрушения. И та, что продолжает рождать детей, сколько бы их ни убивали. Великая это сила – женщина, только вот как повернётся… Запомни пословицу, которую так любила твердить твоя мудрая прапрабабушка: дом, возведённый женщиной, не под силу возвести и фортуне, дом же, порушенный женщиной, не под силу разрушить даже злому року!

Все оскорблённые, все несчастные женщины на земле – это от нас, мужчин, это наше с тобой зеркало… так уж устроен мир, что только нам дана власть, даже и не власть – право, решающее право выбора: полюбить и возвысить, осчастливить или же… Ты уж будь побережнее в жизни с этим божественным огнём, умей согреть им душу, не опались…

И ещё, я всегда понимал, что женщина – это дверь: или в рай, или в ад, но всё равно дверь, мимо которой не пройти, как ни пытайся… Так-то вот непросто, сердце моё, оставаться истинным мужчиной. Это, пожалуй, так же трудно, как прожить истинной женщиной…

Вот и замкнулось ещё одно звено в вечной цепи: меня юношей наставляла моя бабушка, тебя – я… Хорошо бы, чтоб не прервалась эта цепь.

Однако ты ведь комсомолец и категорией чудесного, как, впрочем, и всякой иной мистикой, интересоваться вроде бы и не должен, почему меня и повергли в удивление твои вопросы, впрочем, я говорил об этом в самом начале письма…

Теперь о нашей стародавней соседке. Да, ты прав, имя у неё и вправду было необычным, если бы это действительно было имя. Просто все звали её Майрик, что по-армянски, как оказалось, значит «мама». Именно так обращались к своей родительнице её дети, а их у неё было аж девять. И которых так жестоко отняла судьба; всех, кроме Георгия. С этим именем она и въехала когда-то в наш дом, собственное же имя, данное ей при рождении, было Сусанна. Порою даже кажется, что всё на свете изотрут равнодушные жернова времени, а она всё будет сидеть на внутреннем балконе на своём рассыпающемся соломенном троне. Жизнь её по-своему замечательна и полна историй поистине фантастических. Но об этом в следующий раз, а то притомился я, да и слабеющие глаза нет-нет, да, различают грозные контуры неумолимого ангела смерти, моего Азраила (пиши-пиши, Фаик, чего остановился) в образе твоей любимой бабушки. Но ничего не поделаешь, какой ни есть, а всё же ангел, выбирать не приходится… тоже хочет поговорить с тобой. И не ленись, дорогой, пиши нам чаще, твои письма такая для нас радость…»

Так неужели теперь навсегда это чувство вины, исподволь отравляющее нечастые минуты бездумного юношеского счастья, настигающее в тяжёлых снах, вторгающееся в мирное течение неторопливых бесед, набегающее неуместной слезой, перехватывающее спазмом горло в часы излюбленного одиночества?..

…И в тысячный раз – всё те же вопросы из детства, как прежде, без ответа… Может, надо было всё тогда самому, не теряя драгоценного времени, и тогда, быть может, успел бы… И эта знакомая вечная неуверенность в себе, в собственных силах, а ведь дело предстояло – чтоб наверняка! Почему казался себе таким немощным?.. Из-за возраста? Но в нём ли только дело? Или это было инстинктивной догадкой – ещё оттуда, из пещеры, – что вместе всегда сильнее? Но так ли это?