В голосе Тимофея послышался испуг, когда он на одном дыхании, со свистом и шипом выговаривая слова, выдавил:

— Прости, святейший отец, я солгал.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, что солгал.

— Где же ты солгал?

— Я говорил: квириты, Республика. А на самом деле я думаю, что-то другое толкнуло моих родичей против тебя… Может быть, и меня толкнуло бы, не будь у меня глаз получше, чем у них у всех.

— Так что же?

— Пиво.

— Что ты сказал?

— Я сказал, пиво, святейший отец.

Аарон подумал, что лучше бы ему оглохнуть. И почувствовал, что заливается румянцем стыда. Он хотел заткнуть уши, но, поскольку папа слушал внимательно, не осмелился.

Прежде всего ему неприятно было слушать, как Тимофей говорил: видимо, губы у него распухли еще больше, и сквозь них протискивалась не обычная людская речь, а глухое бормотание. А еще неприятнее было слышать то, что Тимофей говорил. Аарон не без удовольствия подумал, что один раз закинуть уду в озеро мудрости еще не значит сделать из бродяги рыболова. Тимофей говорил о том, что все могущество тускуланских графов — это виноградники, так как Рим хочет пить, Рим любит пить, Рим должен пить и всегда пить будет, а ничего лучшего для питья он не получил, чем вино, которое ослы доставляют с тускуланских холмов. Но вот пришли саксонские короли. И стали римскими императорами. Стали они пить тускуланское вино. Вино им нравилось, но головы, непривычные к вину и солнцу, быстро пьянели. От вина и солнца. Головы императоров и головы их воинов. И они стали привозить пиво. То самое пиво, вкус и силу которого они впитали с молоком матери. Они, отцы, деды, прадеды. Привозили его издалека. Это верно. Большие хлопоты, большой труд. Но для того они и были могущественными владыками, чтобы преодолевать трудности. Так что привозили пиво, и при этом много пива. Пили. А римлянам было любопытно, что же это пьют их повелители. Любопытно, какой вкус у этих северных варваров. Попробовали. Посмеялись. Принялись поносить. Но пили. Потому что в жару пиво освежает лучше, чем вино. Можно его больше выпить, куда больше, чем вина. Тускуланские графы стали проклинать солнце отцов. "Не даром, — объяснял Иоанн Феофилакт, — кто-то из мудрецов написал, что Аполлон был злым богом, а не благим". Стали тосковать по зиме. Жалеть, что она такая короткая. Но оказалось, что германцы подогревают зимой пиво. И что оно лучше пьется, чем подогретое вино. Со все меньшим грузом возвращались ослы в Тускул. Со все большим шли на север.

Тимофей говорил все медленнее. Все трудней ему было. Много усилий требовалось не только для того, чтобы выговаривать слова, но и для работы мысли. Аарон чувствовал тревогу уже не за него, а за себя. Он чувствовал, как все громче, все живее бьется у него сердце. Сейчас остановится. Должно остановиться. А он уже свыкся с мыслью, что нет. И все же остановится. Папа назовет Тимофея темным глупцом и прогонит от себя. И тогда Аарону придется идти с папой. Придется… придется…

Когда Тимофей умолк, папа долгое время внимательно вглядывался в него. Аарону эта минута показалась веком. Только сейчас он смог наконец разглядеть глаза папы. Они были большие, немного навыкате, светлые-светлые. Такие светлые, что трудно сказать, голубыми их назвать или серыми.

Наконец папа раскрыл уста. Аарон замер.

— Я рад, что ты со мной рядом, — медленно цедя каждое слово, сказал Григорий Пятый.

И больше ничего. Будто ничего не слыхал о вине и пиве.

Он рад! Ему, Аарону, тоже мог бы сказать: "Рад тебе!" Ни у кого, ни у кого из школьных товарищей Аарона ни в Гластонбери, ни в Цере, ни в Реймсе не было и не будет такой возможности, чтобы небесный ключарь сказал ему: "Я рад, что ты рядом со мной". Надо сказать только одно слово. Он же понимает, отлично понимает, что охотница Аталанта — это сон о Григории Пятом.

Именно вновь мысль об Аталанте приносит Аарону благое успокоение. Более того, чувство гордости. Более того, чувство могущества. Когда-нибудь, когда святейший отец вернется в Рим, он скажет окружающим его епископам и аббатам: воистину преданнее мне был Аарон, нежели Тимофей! А если не преданнее, то ведь куда более трудную службу взял на себя! Когда Тимофей пошел за мной, Аарон остался, чтобы грудью своей удержать преследователей. Не убежал от Рима, а двинулся навстречу Риму. Бегом направился. Так же, как бежал рядом с Аталантой навстречу вепрю по размякшей земле Калидона. Как Лаврентий не убоялся раскаленной решетки.

Слезы навернулись на глаза Аарона. Слезы умиления перед самим собой. Но и слезы от ощущения своего могущества, жертвенного могущества. Он представил себе, что и другой главой может завершиться книга изгнания Григория Пятого. Вот мраморная гробница в подземелье базилики святого Петра. Подле того места, где лежит Оттон Рыжий. Разве есть место слишком почетное для того, кто пал за столицу Петрову? Пал мученической смертью. Подставив грудь остриям, которые нацелены были в грудь святейшего отца. Аббаты и епископы Романии и Тусции, Италии и Бургундии, обеих Франконий и обеих Лотарингий, а прежде всего аббаты и епископы Британии и Ирландии смиренно преклоняют колени перед гробницей святого мученика. Тысячи горящих свечей, звон колоколов, голоса и пение, пение, пение… пение старцев и отроков, девиц и жен… а среди жен со слезами на глазах прекраснейшим из голосов поет Феодора Стефания…

Спустя годы, уже в Польше, Аарон сопровождал как-то Болеслава на охоте. Один раз. Он не выносил охоту. Жалел зверей. Но тогда так получилось, что не смог отказаться. Охотились на большого зверя. Но выдался момент, когда собаки погнали какое-то маленькое коричневое существо. Аарон страдал, страдал вместе с ним. Вдруг он увидел, что зверек не убегает. Он припал к земле. И недвижно оставался, когда собаки подскочили к нему. Большие, сильные псы, от которых, когда они шли стаей, убегали лисы и серны, даже лоси и медведицы.

Вместе с гордым спокойствием росла в душе Аарона великая любовь к папе. Он уже не видел в нем грозного судию, вооруженного мечом. Он видел страдающего, удрученного изгнанника. Слышал неслышимые Тимофею воздыхания. Он и сам вздохнул, и вместе со вздохом поплыл из его уст стих, полный горести и боли:

Jam subit illius fristissmae noctis imago,

quae mihi supremum tempus in urbe fuit[10]

Он чувствовал, что никогда не декламировал с таким чувством, с такой силой и такой напевностью. Не только архиепископ Эльфрик, но и сам аббат Эльфрик, если бы мог сейчас его слышать, смахнул бы слезы гордости за то, что вырастил такого ученика.

— А это еще что за вьюнош такой ученый? — произнес папа таким голосом, что трудно было понять, что же в нем слышится: удивление или пренебрежение.

И смотрел на Аарона так, будто никогда его не видал.

Аарон упал на колени и стал рассказывать о себе. Кто он, откуда. Но папа как будто не слушал. И вдруг прервал его: