усилия к подготовке возвращения Жаки. Он ищет комнату в аренду, которая бы соответствовала скудным средствам друга. Он находит дальнего знакомого, инспектора школьной гигиены, который обещает написать письмо, дающее разрешение Жаки питаться в диетической столовой. И отправляет другу несколько упражнений, хотя и думает, что готовить латынь в Алжире – дело наверняка не из простых: «Нужны эти черные стены и словари, которые еще не успели растащить, этот тяжелый запах пыли, старого табака и готовящейся еды»[105].

Все такие же сентиментальные, письма Жаки становятся чуть менее мрачными:

Всего шесть недель, и мы снова будем вместе гулять, вместе думать и чувствовать и вместе молчать после долгих-долгих признаний, потому что тогда мы расскажем друг другу то, что эти письма сказать не могут. Познаем ли мы, Мишель, мгновения безмятежной доверительной радости? Я почти не верю, что могу без тебя, но смогу ли с тобой?.. Твой друг, который не бросит тебя никогда и который запрещает тебе об этом думать[106].

К приготовлениям подключается и Жан Бельмен-Ноэль. Он пересылает Жаки сертификационные программы лиценциата с датами письменного экзамена по конкурсу в Высшую нормальную школу. Жан Домерк, в свою очередь, находит дешевую «комнатку для прислуги» у некой мадам Берар, подруги его семьи. В комнате, расположенной в доме 17 по улице Лагранж, в двух шагах от лицея Людовика Великого, нет ни отопления, ни воды, зато она залита солнцем, а вход – по отдельной лестнице. В любом случае представившаяся возможность почти невероятна, и Жаки тут же дает согласие. Еще не обретя былого равновесия, он не скрывает желания как можно быстрее уехать из Эль-Биара, так как едва ли возвращение к семейной жизни далось ему легче, чем режим интерната:

Я на самом деле не могу больше здесь. Я терпел эти условия в начале триместра, полагая, что моя работа будет плодотворной, что мое здоровье существенно улучшится. Но главное, я тогда только что оставил тебя, и ты все равно был рядом, и письма лишь подтверждали это чувство. Сейчас я как будто далеко, очень далеко… Мишель, не забывай меня, у меня нет ничего, кроме твоей дружбы[107].

Увы, в то время, когда Жаки должен вернуться в Париж, Мишель уезжает с семьей в Шательро на все пасхальные каникулы. В последнем письме Деррида упоминает, что недавно перечитал «Тошноту». После испытания, которое он пережил, книга обрела для него новый смысл:

Я всегда работал лишь над тем, чтобы сделать для себя мир необычным, дать вещам вокруг меня являться как чудо; я уже не знаю, что такое природа – или естественное, – я всему болезненно удивляюсь. Что касается слов, которыми я пользуюсь, моего поведения, жестов, мыслей, то они странным образом все более напоминают Рокантена из «Тошноты», проживавшего опыт, который, как я до сих пор полагал, я усвоил, ассимилировал и преодолел. Так вот, я был далек от этого… Разница в том, что у Рокантена не было друга, да он и не желал иметь его. Я же, Мишель, уповаю на тебя[108].

Наконец, вернувшись в Париж, 2 апреля Жаки становится экстерном – просто гора с плеч! Теперь, как только заканчиваются занятия, он волен организовывать собственный труд и жизнь по своему усмотрению. Впрочем, он и дальше ведет себя как больной, рано ложась спать и питаясь исключительно в диетической столовой Пор-Рояля. Он трудится не покладая рук, но этого недостаточно, чтобы наверстать упущенное. После столь длительного отсутствия итоги этого второго года подготовительных курсов катастрофичны, за исключением философии: Морис Савен считает Жаки «серьезным и трудолюбивым» учеником, способным пробудить «некоторые надежды». По французскому вопреки «хорошей предрасположенности» оценки «всего лишь средние». По остальным предметам они и вовсе низкие, и слишком много заданий сдать вообще не удалось[109].

28 мая 1951 года Жаки отправляется на письменный экзамен в плачевном физическом и психическом состоянии. После бесчисленных бессонных ночей, под воздействием амфетамина, а затем снотворного он снова на грани нервного срыва. Стресс делает свое дело. Не в состоянии писать, на первом экзамене он возвращает чистый лист, так что другого выбора, кроме как прекратить участие в конкурсе, у него не остается. Несколько дней спустя, полный отчаяния, он поведает о невзгодах своему давнему другу Фернану Ашароку. Жаки боится, что в лицей Людовика Великого после такого тяжелого года на третий год подготовительных курсов его уже не возьмут. И возвращение в Алжир было бы не просто унижением: оно было бы равносильно отказу от университетской карьеры в пользу учительской в лицее.

В последнем порыве Деррида отыщет своего преподавателя французского Роже Понса. Во многих отношениях это учитель старой закалки, более традиционный, чем некоторые другие преподаватели лицея Людовика Великого. Однако, возможно, он проявил больше внимания к ситуации Жаки. Во всяком случае, встреча эта будет решающей как минимум психологически, так Деррида напишет об этом Роже Понсу спустя год, после успешного прохождения конкурса:

Моя признательность пробуждает среди множества воспоминаний и то утро в июне 1951 года, когда я, уничтоженный – как я полагал, безвозвратно – катастрофой, пришел к вам просить совета и особенно поддержки. Оставил я вас вполне успокоенный, в решимости продолжать вопреки разочарованию, от которого, казалось, мне никогда не оправиться. Признаться ли вам, что я бы никогда не продолжил учебу ни на подготовительных курсах, ни, наверное, где-либо еще, если бы не пришел к вам тем утром?[110]

В Сорбонне, по ту сторону улицы Сен-Жак, некоторые преподаватели оказываются куда менее чувствительными к личности Деррида. Он должен пройти массу экзаменов: на экзамене по общей истории философии за ответ по Мальбраншу Деррида получает обидные 5/20. Карикатурный донельзя комментарий Анри Гуйе, должно быть, задел Жаки за живое: «Текст блестящий в той же степени, что и темный… Упражнение в виртуозности, в коем проявленные умственные способности сомнению не подлежат, однако без особой связи с историей философии. Изучил Декарта. Не способен высказаться по Мальбраншу. Вернется, когда изволит принять правила и не изобретать там, где необходимо выучить. Провал должен пойти кандидату на пользу». «Принять правила и не изобретать»: целая программа для будущего философа. Этот высокомерный тон, эта ода конформизму, конечно, характерны для мандаринов 1950-х и 1960-х годов, но в то же время они служат предвестием позиции, которую на длительное время займет французский университет в отношении Деррида. Ни один из его будущих успехов не заставит его забыть фразы, подобные этой.

В начале июля Жаки