час. А от отца вестей по-прежнему не было. Я проверила ватсап, но он не писал. За все это время я не слышала в доме никакого шума, вроде бы ничего необычного не происходило. Осушив стакан воды, я снова поднялась в детскую комнату, чтобы уложить мальчика спать. Но его там уже не было. Я звала его и искала по всем углам, надеясь, что ему не спится и он спрятался от меня.

Сказала на допросе, что потом я спустилась на первый этаж и заглянула в столовую и на кухню. И что не помню, сколько времени это заняло, но знаю, что немного. Я думала, что это игра, что он вот-вот объявится, однако на всякий случай продолжала поиски. В прихожей обнаружила, что дверь на улицу открыта. Я вышла и огляделась по сторонам. Хотя машины там редки, я все-таки забеспокоилась, что он один на улице, и начала громко его звать. Прошлась туда-сюда, обыскала кусты и обшарила мусорные контейнеры на случай, если он спрятался где-то там. Мое беспокойство нарастало. Конечно, он прятался от меня и раньше, но никогда не выходил из дома. Тогда я вызвала службу спасения.

Все это я рассказала следователям спокойно и доходчиво, короткими фразами, в точности как записала на бумаге заранее утром. Меня заставили повторить несколько раз, задавали вопросы, а я твердила одно и то же, только заменяла некоторые слова и уточняла подробности, чтобы они не догадались, что я говорю наизусть. Наверное, поступила правильно, потому что через несколько часов меня отпустили домой, но спустя два дня вызвали в участок, и тогда мои нервы сдали, поскольку я уже не помнила, чего им наговорила, и не знала, смогу ли в точности все повторить. По их лицам я поняла, они что-то заметили и решили меня не отпускать. Думаю, хотели, чтобы я еще сильнее разнервничалась и о чем-нибудь проговорилась, у них-то ничего на меня не было. Однако в камере предварительного заключения я держалась как можно спокойнее: им никак было не узнать, что я специально оставила дверь открытой и обманом выманила ребенка из дома. И что старуха поджидала его на улице, чтобы увести с собой.

6

Женщины нашей семьи вдовеют рано. У нас мужчины быстро начинают таять, как зажженные церковные свечи: вскоре после свадьбы от них остается только круглое пятно на простыне, которое не вывести ничем. Моя мать считала, что наш дом иссушает несчастных изнутри до смерти. И мне это было хорошо известно, ведь когда мы вытащили кирпич из дыры в стене, чтобы увидеть моего отца, его тело было сухим, как солома. Мне тогда было, кажется, лет восемь; я пришла домой злая, потому что Матильдина младшая дочка шепнула мне, что мой отец вовсе не погиб на войне, а ушел куда-то насовсем с одной из своих шлюх. «Ну какое тебе дело до сплетен этой тупицы, –  сказала моя мать. И добавила: –  Девчонка, видимо, думает, что мы не знаем, скольких мужчин забрали по вине ее семьи стукачей».

Я выскочила из кухни, хлопнув дверью, злая как собака. Мать последовала за мной и, схватив меня за руку, вонзила ногти и потащила к лестнице. «Хочешь знать, где твой отец? Не волнуйся, я тебе покажу», –  тихо произнесла она, волоча меня наверх. Когда мы вошли в комнату, она отпустила меня и отодвинула шкаф от стены. Подобрав юбку, встала на колени у стены и вытащила кирпич в четвертом ряду от пола.

– Ну вот, теперь гляди, – сказала она.

Дом поглотил плоть, но оставил кожу, и она присохла к костям… Скелет сидел на полу в странной позе, прислонившись спиной к противоположной стене. Голова склонилась набок, рот открыт, словно сместилась челюсть. Казалось, он кричит от тоски.

– У него нет глаз, –  буркнула я, отводя взгляд от дыры.

– Там они ему не нужны, –  ответила мать, оттолкнув меня.

Впервые она извлекла этот кирпич два года назад, когда победители перестали расспрашивать семьи о мужчинах, ушедших из дома во время войны, потому что их всех перебили. Их не осталось даже в горах, потому что на них охотились, как на косуль, с таким же азартом. С тех пор моя мать каждый день посматривала на своего бывшего мужа, чтобы убедиться, что он все еще там. И довольно улыбалась при виде его страдальческой гримасы. Потом она вставляла кирпич на место, передвигала шкаф и осеняла себя крестным знамением. Пусть он выстрадает после смерти то, чего избежал при жизни.

Да и муж мой тоже иссох изнутри, зачах в постели всего через год после свадьбы. Он все угасал и угасал и вскоре не мог даже двигаться. Его плоть исчезала, а кожа желтела. Лихорадка буквально пожирала моего мужа, и мы с матерью много раз вызывали врача, но тот так и не смог поставить диагноз. Он делал ему дорогущий укол и спокойно уходил, оставив бедолагу наедине с судорогами и видениями. Я знала, что любое лечение бесполезно –  ведь меня заранее предупредили святые, но Педро вел себя со мною как настоящий мужчина, и я не могла бросить его умирать, как собаку.

Похороны оплатила семья Харабо, заявив, что их бывший приказчик заслужил такой фавор. Меня охватила чертовская ярость, когда я увидела их на церемонии, хозяйка аж прослезилась. Многие выражали им соболезнования, поддержку в постигшем горе, как будто эти люди были способны горевать. Хозяйка заметила, как я на нее гляжу. Наверняка кто-то передал ей мои слова, что если бы они действительно заботились о своем работнике, то оплатили бы лекарства, а не похороны. Мне было все равно, и я произнесла это громко, чтобы слышали все присутствующие. И добавила, что хозяева могли бы привезти врача из Куэнки, если бы жизнь Педро имела для них какое-то значение. Или даже медика из Мадрида, одного из тех, кого они знали по совместным обедам с генералиссимусом Франко.

С того дня хозяйка стала ненавидеть меня с такой силой, какую она приберегала для небезразличных ей людей. Это уже было не то презрение, которое она испытывала ко мне, когда я была ее служанкой, а злоба, которую она не скрывала и которая нарастала с каждым днем. А я предпочитала ненависть этой семейки ее безразличию, потому что, раз уж тебя презирают, пусть хоть будет за что, при этом первое создает гораздо больше проблем, чем второе. Хозяйка начала распространять всякие выдумки, намекая, что это мы погубили Педро, поскольку он был вполне здоровым парнем, пока не поселился у нас. Она ругала нас перед всеми, кто был готов ее слушать, твердила: мы, мол, подсыпали что-то