Идиотизм! Как бы ни пыталась, я не вижу выхода из создавшегося затруднительного положения. Но, должно быть, сегодня счастливый для меня день. Библиотекарша вызывает помощника, старика с белыми усами, что-то вроде сторожа или служителя. Она шепчет ему несколько слов, и он согласно кивает головой. Она встает, надевает пальто и перчатки, шляпу, украшенную фазаньим пером, словно шашка рассекающим воздух, и исчезает.

Старик занимает ее место. Я больше не колеблюсь и протягиваю ему бланк, который он даже не читает. Он ограничивается лишь тем, что громко повторяет номер заказа, и, шаркая ногами, скрывается за какими-то полками, чтобы вскоре появиться снова, протягивая мне большой том в новом черном переплете.

Я возвращаюсь на место, но и через час, увы, едва ли достигаю какого-то прогресса. Я только переписала себе в тетрадь единственный абзац, до сих недоступный моему понимаю: «Если пенис остался снаружи девственной плевы, то в медицинской юриспруденции это означает непристойное изнасилование, то есть судебно наказуемый проступок, подразумевающий тюремное заключение без отмены или приостановления судебного решения. Если вхождение внутрь завершилось ultra hymene[2], то было совершено уголовное преступление, влекущее за собой наказание в виде тюремного заключения с привлечением к тяжелому труду».

Я знаю все о девственной плеве, но здесь, признаться, мало что понимаю. И уж во всяком случае, не могу извлечь никакой практической пользы из вышепрочитанного. К счастью, имеется еще библиография. В ней я нахожу название, которое должно указать мне нужное направление: «Общество и сексуальная репрессия. Десять лет уголовному праву и морали в кантоне Басль».

Я не ошиблась. Как и в первый раз, помощник дал мне нужную книгу, проверив только номер заказа. Я едва избежала опасности, поскольку библиотекарша вернулась буквально через минуту после того, как я получила книгу. Я читаю подробное описание различных изнасилований с иллюстрациями. Одно из них особенно меня потрясло. Это случай с мужчиной совсем старым, в возрасте примерно пятидесяти лет, арестованным за приставание к двенадцатилетним девочкам. Он жил в том же квартале, что и они, и после школы во второй половине дня умудрялся завлекать их в свою квартиру, обычно предлагая сладости и показывая им картинки. Эти картинки, украшение книг, были особого рода: отсутствовали какие-либо дополнительные подробности. После этого он заставлял их раздеваться, и они играли вместе, разглядывая, трогая друг друга, прижимаясь друг к другу. Потом он отсылал их домой, одаривая подарками — куклами, шарами, наборами игрушек. Маленькие девочки очень любили его и ничего никогда не говорили своим родителям. Именно консьержка, войдя неожиданно в квартиру, когда старик забыл запереть входную дверь, застала их врасплох. Она сообщила родителям и вызвала полицию. Маленькие девочки горько плакали, когда человека, которого они считали своим «лучшим другом Мишкой», арестовали. Он называл их своими двумя маленькими медоносными пчелками. Когда комиссар полиции утешал их, говоря, что мерзкий человек больше не будет их беспокоить, они плакали еще больше, выбалтывая, что он не был отвратительным и что они тут же хотели бы увидеть его снова. Автор подробно комментирует: «Это серьезный случай развращения поддающихся внушению несовершеннолетних».

Целая вечность уходит у меня на то, чтобы понять, что все это значит. Вначале эта история трогает меня больше, чем я могла предположить. Я прекращаю чтение: мое сердце учащенно бьется, глаза закрыты и — странно — я вдруг снова вижу перед собой образ старого Папы Пипи. Это он — и все-таки не он: как если бы он преобразился. Его волосы вместо грязносерого цвета чудесно отсвечивают серебром. Его бледное морщинистое лицо светится, словно на религиозных картинах. Его пальто превратилось в халат чудесной расцветки, скорее похожий на бежевый халат отца из шерсти ламы-вигони, теплый и мягкий. Я вижу его стоящим в комнате, похожей на ту, куда старик приглашал маленьких девочек; он пересекает комнату, открывает мне дверь, и я вхожу, я повинуюсь, когда он подходит и опускается передо мной. У него приятная, нежная улыбка. Он просит меня поднять юбку, и я делаю это; снять панталоны — и это я тоже немедленно выполняю. Он развязывает шнурок своего халата. У него длинное, очень белое тело, кожа немного морщинистая. Он скорее худой, нежели мускулистый, но я продолжаю отмечать, что кожа у него белая и довольно упругая. Он шепчет, что я могу поиграть с собой, если того желаю…

Тут я открываю глаза. Я не могу ждать. Встаю со своего места и иду в библиотечный туалет, где и запираюсь. Моя спина касается стены, щеки пылают, мышцы живота подтянуты.

Я снова закрываю глаза.

«…Да, поиграй с собой», — продолжает шептать мужчина с серебристыми волосами.

Мягко кладу свой палец между губами, у входа во влагалище. Маленькая девочка моей мечты опускает глаза и пристально смотрит на пол. Я плотнее прижимаю палец, так я могу еще больше усилить эффект воображения. Поджимаю губы и стискиваю зубы, словно ем лимон. Моя другая рука, левая, лежит на бедре, и я нежно поглаживаю себя от колена до ягодиц — так оно и есть, мужчина с серебристыми волосами приближается, наклоняется вперед и начинает гладить меня своей старой, но очень чистой и гладкой рукой, тогда как его толстый член, твердый и коричневатый, легонько постукивает по моей щеке. Тут моя левая рука хватает его вздутый орган, в то время как я все быстрее ласкаю себя. Я открываю рот, я хочу проглотить этот чудесный коричневый член, но не могу, он слишком большой, а мой рот слишком маленький, поэтому я высовываю язык, и он очень нежно скользит по коже, мягкой, как персик.

«Знаешь, когда я был совсем юным, — продолжает мужчина с серебристыми волосами, — я обычно мечтал, чтобы как-нибудь ночью в мою комнату вошла тетя Клер и распахнула свой ночной халат, как я только что сделал это для тебя, и чтобы она находилась так же близко ко мне, как и я к тебе, и чтобы терлась своим животом и пушком о мое лицо точно так же, как я гладил твою щеку своим петушком, и именно в тот момент, когда ее поросль коснулась бы моих губ, я достиг бы оргазма, точно так, как и теперь…»

Это фонтанирует из него, такое же похожее на молочко и теплое, как у Жан-Марка, но куда более мощное и обильное. Под его рукой я испытываю чувство, как будто все мое чрево тоже взорвалось, как будто оно плавится, горит, извергается, словно из вулкана.

Я возвращаюсь на свое место и тщательно переписываю интересующие меня места. Я не могу использовать историю со стариком и двумя маленькими девочками. Это заинтересовало только меня лично. Что-то произошло со мной, что-то важное, значение чего я пойму позже: за имеющееся в моем распоряжении время я запишу каждую подробность, которая могла бы мне пригодиться. Сейчас я спокойна и очень довольна. Все складывается хорошо и у меня есть все, что нужно. Когда приходит мадемуазель Эчевери, я обнимаю ее за шею.

— Мое эссе будет великолепно!

— Ты всегда одинакова! — весело восклицает мадемуазель Эчевери, сбрасывая мои руки.

Она не выносит излишнюю сентиментальность.