Кристин Хаглунд: сквозь туман ожиданий

Помню, как я смотрела на своего спящего первенца. Несмотря на дымку истощения, которая заволокла мое хрупкое сознание, я не хотела пропустить ни одной улыбки новорожденного малыша. Помню, что испытывала смешанное чувство то ли ревности, то ли предательства, когда его глазки блуждали под тонкими веками. Он спал, а нейроны детского мозга переносили его в миры, которых я увидеть не могла. Я интуитивно чувствовала (хотя вряд ли описала бы это чувство словами), что он покидает меня, продолжая долгое прощание, начавшееся в тот момент, когда его крохотное скользкое тельце покинуло мое тело.

Боль, испытываемая мной после первой мучительной разлуки с сыном в момент его рождения, оказалась той гранью материнства, которая поразила меня больше всего и продолжает поражать даже сейчас. Я чувствую истинное удовольствие, наблюдая за тем, как раскрывается личность моих детей, но порой это чувство омрачает отчаянное желание остановить их, попросить подождать, взять меня за руку и позволить идти вместе с ними. А у приятного желания войти в их мечты есть, к сожалению, и неприглядная обратная сторона: я хочу, чтобы они оставались со мной в моих мечтах.

В детстве у меня было яркое и вполне конкретное представление о том, какая у меня будет семья, когда я вырасту. Я занималась музыкой и хотела стать дирижером, поэтому думала, что у меня будет десять детей: струнный квартет, пианист и духовой квинтет. Имена всех детей должны были заканчиваться на «ин»: Мэгин, Джастин, Робин, Эрин… (Что я могу сказать? Это ведь были семидесятые!) Я нашла рабочую тетрадь, оставшуюся у мамы со времен учительствования, и записала в ней продуманные во всех деталях графики занятий. Я нарисовала план дома своей мечты, в котором были общие спальни для детей, большая библиотека без мебели, но с множеством книжных полок и огромными подушками на полу, а также три комнаты для уроков музыки, расположенные далеко друг от друга, чтобы можно было заниматься одновременно. Я начала учиться готовить в мультиварке, поскольку знала, что после школы мои дети будут очень заняты (они будут ходить по меньшей мере в одну спортивную секцию и, разумеется, принимать активное участие в жизни общины и церкви). Хотелось бы мне, чтобы это было преувеличением!

К тому времени, когда я забеременела, я уже рассуждала более здраво, а токсикоз во время первого триместра вызвал у меня мысли о том, что трио Брамса – это просто прекрасно… Но я по-прежнему считала, что задача моего первого ребенка – помочь мне осуществить мои мечты.

Однако у моего первенца имелся свой план на этот счет. Мне дважды стимулировали роды, поскольку сын готов был выйти только в подходящее для него время. Мы с мужем планировали назвать его Бенджамином, но, увидев его, поняли, что мальчика зовут Питер. Этого имени не было в списке возможных имен, и мы только какое-то время спустя узнали, что так звали одного из прапрапрадедушек нашего малыша. Уже тогда он преподнес мне самый ценный урок: каждый ребенок – удивительное существо, которое приходит (как блестяще выразился Стивен Спендер) «по коридорам света, где часы подобны солнцам – поющим, бесконечным». Дети принадлежат нам не в большей степени, чем цветы, горы или океаны. Я полюбила сына всей душой, а он научил меня, как надо любить, как создать защищенное место для его мечтаний и делиться с ним своими мечтами как подарком, а не размахивать ими как оружием.

У сына обнаружилось психическое расстройство аутического спектра, поэтому мой график был заполнен визитами к врачу и психотерапевту, а не уроками музыки. Питер мечтает об инструментах, механизмах, технических новинках и невероятно сложных машинах (однажды я нашла его свернувшимся в постели рядом с парой болторезов!) Мой сын не любит говорить о своих мечтах так, как люблю это делать я, описывая их в самых красочных подробностях. Мост между мирами наших мечтаний непрочный и шаткий; там дуют сильные ветры, и порой мы сбиваемся с пути. Но иногда в ясные дни, когда любовь рассеивает мглу моих ожиданий, я вижу проблески его мира – и он прекраснее, чем я когда-либо могла мечтать.

– Мама, зачем ты меня расстраиваешь? – огорченно спросил мой десятилетний сын.

За день до проб на одну из ролей в спектакле местного театра, еще не зная, каким будет результат, я вдруг сказала:

– Понимаешь, Дэвид, для мальчиков твоего возраста не так уж много ролей, так что не расстраивайся, если тебя не возьмут.

Мне казалось, что я подбадриваю сына, но, после того как я произнесла эти слова, он спросил, почему я не оказываю ему моральной поддержки. В конце концов, одно из правил нашей семьи звучит так: Джонсоны всегда поддерживают друг друга. «Но, но… – начала я оправдываться сама перед собой, – я ведь просто пытаюсь защитить его и не хочу, чтобы он расстраивался». Неужели? Защитить его или себя?