стремится меня подчинить, но руки его становятся нежнее, волосы выскальзывают из хватки, когда он пробирает под косуху.

— Стерва, — слышу я бормотание. — Паршивка.

Я выворчиваюсь из-под руки, но Демон не дает мне отскочить.

— Ты больной? Убери руки! — но он спеленывает меня своими лапищами, вжимает спиной в себя, тяжело дыша в волосы.

— Отпусти! — пытаюсь расцепить стальную хватку. А саму пробирает от узнавания, от тоски по этим рукам.

— Зачем? — хрипит он мне на ухо, отправляя армию мурашек по всему телу. — Пойдешь к нему? Для него губы намазала?

Я вытираю следы размазанной помады и его поцелуев.

— Тебя не касается. Проваливай.

— Я сам разберусь, что меня касается, а что нет, — и голос такой, что у меня в груди все обмирает. Его откровенная жажда, его голод, не могут во мне не отзываться.

Слишком сильны воспоминания.

Когда-то этого неприкрытого зова было достаточно, чтобы я вспыхнула.

Только он уже не тот. Точнее, я уже не та, и меня больше не обвести вокруг пальца. Никаких заблуждений, что Демон испытывает что-то кроме возбуждения, крепко замешанного на вседозволенности. Эта история Кая и Герды, только Герда проиграла, и ее слезы оказались бессильны.

— А хрен тебе, — злюсь я, давя в себе ростки непрошенных чувств. — Я больше не ручная девочка. Работай рукой, или вали к Ларисе. Или кто там у тебя на сегодня запланирован. Кобелина — это же для тебя почетный титул!

Стараюсь на обращать внимание на поцелуй за ухом. Какого хрена, мне нравится то, что он делает? Меня колотит.

— И свое решение я тебе озвучил, — рубит это животное.

— Решение? — я задыхаюсь от злости. — Да кто ты такой? Решил он. Пуп земли! Хрен тебе на воротник! Потрахаться тебе не завернуть?

Демон резко разворачивает меня к себе лицом, и я встречаю горящий взгляд. Зрительный контакт высекает искры между нами. И не важно, что там: ненависть или страсть, потому что теперь отвернуться, закрыть глаза — невозможно.

— Не зли меня, Инга… — в его глазах горит предупреждающий сигнал. Серьезно?

— А то что? — смотрю в лицо этого прожженого циника. — Что? Что ты мне еще сделаешь? Ну? Давай! Тебе меня не удивить! Я вижу, у тебя фантазия уже заканчивается! После всего того, что ты мне устроил, все остальное — детский лепет!

— Я устроил? — желваки на скулах играют. Надо же, какая отличная актерская игра! — Я дал понять, что все знаю, что не хуй из меня делать лопушка!

Не верю своим ушам! Какого хрена он мне заливает? А ведь если б не Маська, я могла бы купиться. Мне все еще больно, но это как раз от того, что глупое сердце не смирилось до сих пор.

— Давай не будем, — шиплю я ему в лицо, — раньше ты хотя бы не притворялся, что ты лучше, чем есть. И то, что ты сделал, в общем-то вполне ожидаемо для тех, кто тебя знает. И даже для меня! Просто я носила долбаные розовые очки. Не надо прикидываться пострадавшим!

— Беру с тебя пример! — выплевывает он с ненавистью, а его руки продолжают давит на поясницу.

— Ты — моральный урод, питающийся чужой болью! — выкрикиваю я. — Я думала, что моего письма хватит, чтобы ты ей захлебнулся, нажрался! Но даже это тебя не берет. Я тебя презираю…

— Письма? — переспрашивает Демон, хмуря брови, чем еще больше меня заводит.

— Ах ну да! Мы же просто творим, что хотим и плевать, что у кого-то есть, что на это сказать. Да, Димочка? Убирайся! Ненавижу! — меня знобит от адреналиновой атаки, мне грозит кортизоловый шок.

— Нет, — его твердый ответ меня убивает.

— Мне плевать, что ты там для себя решил. Ты, Рэм, Зверев… вы все неполноценные, а ты — самый ущербный! Полгода без тебя были раем, пропади ты пропадом!

— Теперь только с тобой, малыш, — цедит он. — Надо будет, я тебя запру или…

Я не даю ему договорить, ничего хорошего не скажет, а я и так уже захлебываюсь. На сверхусилии вырываюсь.

— Ты — чудовище! — я в ужасе пячусь от него.

— Таким меня сделала ты, — ненависть в его взгляде испепеляет.

— Убирайся! Ты уже растоптал меня! Потешился! С меня хватит!

— Еще не до конца.

Меня трясет:

— Не до конца? Лишить меня работы, выгнать из универа, почти оставить без жилья, окунуть в помои… Не до конца? — гордо душат подступающие слезы, но я не заплачу.

Хватит. Баста. Он токсик, абьюзер, долбанный альфач, а у меня, походу, стокгольмский синдром.

Горелов смотрит на меня с каменным лицом. Его не прошибить ничем.

— Поверь мне, ты можешь собой гордиться, — усмехаюсь я. — Ты сделал более, чем достаточно. Не подходи ко мне больше.

Глава 17

Демон

Инга смотрит с таким искренним презрением, что меня пробирает до печенок. Раздает свою ненависть на мой вай-фай с горочкой.

Телефон в кармане ее куртки звонит, и она уходит, пригвоздив меня к месту яростным взглядом. Отворачивается, словно стирая меня из реальности.

Возвращается туда. К этому гандону, который только и ждет, как забраться к ней под юбку.

— Арс, я иду, — достается ему милый голосочек.

В отличие от шипения гадюки, предназначенного мне.

Только что была в руках и утекла. Пальцы до сих пор жжет, словно угли в них держал, а не эти ведьминские плети ее волос.

Я навечно привязан ими к ней.

Болезненная нездоровая страсть.

Никаких, сука, берегов не видно. Я, блядь, сто железных башмаков стопчу и все равно вернусь в это проклятое королевство, к своей злой Принцессе.

Кровь, вскипевшая от горького поцелуя, не хочет остывать.

В голове бьется: «Останови, забери, не хер ей никуда ходить!», гонит за ней… но что-то останавливает, свербит.

Сейчас завернет, и я не увижу, поцелует ли Инга мудака, обнимет ли его.

Одно желание — ломиться за