— Ну, хорошо, Нострадамус, наливай — расскажу.

Юра звонко хлопнул в ладоши с возгласом «так и знал», они ещё выпили.

— Наверное, нет смысла просто сказать, как оно есть, нужна предыстория. Ну, и начну тогда с самого начала. Я родился около сорока лет назад, меня назвали Афоней. До сих пор не знаю, почему мои родители выбрали это странное имя. Они сказали, что ради интереса наугад ткнули в книжку с именами. Они ткнули, а я так и стал жить: наугад, на ощупь. И вечной моей проблемой стало то, что я ничем не интересовался, совсем. Я любил своих родителей, старался их не расстраивать, делал всё, чтобы они были счастливы. Я хорошо учился, но на оценки мне было плевать, хоть и совсем бы из школы выперли, родителям это было важно. Ради матери играл на фортепьяно, музыка была мне безразлична. Ради отца занимался каратэ. Чёрт возьми, я даже стал чемпионом. Я победил, но когда мне на шею вешали медаль, было абсолютно всё равно. Подумал только об отце, который плакал на трибунах. Конечно, плакал и болел не сколько за меня, сколько за себя. У него не получилось, вот и радовался, будто своим победам. Хотя, они и были-то только для него. Я не имел вкуса к жизни с самого рождения, покончил бы с собой, если бы не знал, что убью этим в придачу и родителей.

Потом я поступил в институт, на филолога, мама так захотела. И я не знаю, как эта вымученная жизнь привела меня к ней. Я встретил любовь всей своей жалкой и никчёмной жизни, всё изменилось. Она была невесома, неосязаема, просто невероятна. Её нельзя было увидеть обычным взглядом, во всём мире её видел только я, и только она смогла разглядеть меня. Я сам себя не понимал и не чувствовал, а она смогла. Она принесла в мою жизнь счастье, которого я не знал прежде. Она могла в любую мелочь вселить сотни и сотни смыслов. Она стала для меня вселенной. Только благодаря ей я смог пережить смерть родителей.

Но однажды, мыльный пузырь моего существования лопнул. Я был на работе, она сидела дома одна. Что-то случилось с проводкой — вспыхнул пожар. Когда я вернулся, от моей любви и от моего дома ничего не осталось. Тогда понял, что я беспомощный и бесполезный трус — не смог прыгнуть с крыши. Дальше просто шёл куда-то и пил, не знаю, где был, чем занимался, как долго. Однажды, меня у помойки, где я искал еду, увидели бомжи. Они огрызнулись, и я им слегка вмазал — двум мужикам. Они офигели, спросили кто я, ещё что-то, не помню, в общем, хотели чего-то. А я тогда сел просто и заплакал навзрыд. Они отвели меня в свою домушку, накормили. Это был тот самый момент, когда я осознал, что стал бездомным.

Потом лет пять, а может и шесть, скитался с новыми товарищами, пил сколько влезет. Но в один момент поуспокоился и понял, что если уж продолжать жить, то жизнь нужно менять. Захотелось к морю, к теплу. Я рванул на товарняках с одним пареньком, да один раз в вагон не смог запрыгнуть, упал аккурат у вашей деревни. Баба Зина меня приютила, на условиях, что буду всю тяжёлую работу выполнять. Ну и вот, я тут.

Афоня взял в руки бутылку, налил полную стопку и хлопнул зараз без закуски.

— Ты, наверное, не это хотел услышать?

— Честно говоря, я думал, ты действительно какой-нибудь четвероюродный племянник.

Афоня засмеялся.

— Ну что ж, будешь первым человеком, который знает всё полностью. Раньше я рассказывал о себе только вкратце, отрывками. Сил не хватало на исповедь. Теперь хватило, но не знаю, стало ли мне легче. Внутри пустота и, сколько о ней ни говори, ничего нового там не появится.

Они допили бутылку и разошлись спать. Теперь Юра знал настоящую историю Афони. Бродяга, наконец, хоть перед кем-то выговорился. Они, наверное, могли бы стать хорошими друзьями, если бы Афоня этого захотел. Если бы он вообще хоть чего-нибудь хотел.

Следующее утро захлестнуло с головой. Казалось, если не говорить о чём-то вслух — всё исчезнет. А он сказал, да настолько искренне, что стало так противно и так страшно. Не хотелось открывать глаза, вставать с кровати, смотреть в зеркало, видеть того самого бродягу, вспоминать, что он и есть Афоня. Было невыносимо ощущать себя собой.

Но с кровати он всё-таки встал, помогло ему не что иное, как похмелье. Афоня влил в себя кувшинчик воды и пошёл к Юре за опохмелкой. Сам Юра не похмелялся, но для Афони нашёл. Даже не стал ничего говорить, да и что тут скажешь. Вообще, после того, как кто-нибудь раскроет перед тобой душу, да ещё так глубоко и болезненно, невольно ощущаешь себя должником.

***

Афоня кое-как выполнил домашние обязанности и лежал, уткнувшись лицом в подушку, ему было очень плохо. Вдруг он вспомнил, что весь прошлый вечер его звали в гости Берёзины. Бродяга сорвался с кровати и пошёл к ним. Когда Афоня зашёл в дом, выпивка и закуски были уже наготове, радушные хозяева приглашали к столу. Помимо хозяев был ещё Гога — самогонщик. Как оказалось, подобные застолья у них практически каждый день.

Дом, конечно, простенький — из развлечений только водка и пузатый телевизор. По нему младший Берёзин смотрел мультики в соседней комнате. Постоянно делал громче или подсаживался ближе, чтобы слышать хоть что-нибудь, помимо блатной музыки и застольных разговоров.

Афоня снова выпил, снова успокоился. Под градусом он становился веселее. По крайней мере, так казалось со стороны. Он становился лёгким, разговорчивым. Кто же знал, что за этим пьянчужкой болтуном горой стояла неутолимая печаль, что от обрыва его отделяла всего пара шагов. Правда, в процессе попойки весёлость иногда всё-таки перетекала в привычную тоску, только всегда пряталась под соусом хмельной развязанности.

Пили Берёзины много, и пили исключительно крепкое. Тут, конечно, помогал Гога. Усатый самогонщик, обычно скрытный и молчаливый, раскрывался в общении с этой семьёй. С главой семьи — Петей — они, видно, были хорошими друзьями. Петя постоянно рассказывал какие-то глупости, а Гога отвечал частым отрывистым смехом. Афоня лучше сдружился с Алёной — женой Пети. Она была неоправданно высокомерной и довольно резкой, но очень искренней и весёлой. Хотя будь они даже глухонемыми, Афоня всё равно сидел бы с ними — они угощали.

Чем дальше пили, тем веселей было, Афоня вернулся домой только