Прежде всего, историческая идея изменения пересекается с лингвистической идеей «дрейфа», примером которого служит постепенное отдаление друг от друга родственных языков. Этот «дрейф», вызываемый накапливающимися изменениями в артикуляции звуков, может быть, в свою очередь, соотнесен с помехами, искажающими любую звуковую коммуникацию. Инженеры-телефонисты называют подобные помехи «шумом». «Дрейф», «шум» и изменение роднит между собой наличие помех, не позволяющих предыдущему набору условий повториться целиком.

Историческое изменение происходит тогда, когда ожидаемое обновление условий и обстоятельств от одного момента к другому не совершается, как ему положено, а нарушается. Паттерн обновления узнаваем, но искажен: он изменился. В истории помехи, не позволяющие тому или иному паттерну повториться в точности, по большей части находятся за пределами человеческого контроля, тогда как языковые помехи должны быть подвержены регулировке – иначе коммуникация провалится. «Шум» – это нерегулярное и неожиданное изменение. Действенность языка требует, чтобы шум был сведен к минимуму. Это достигается преобразованием нерегулярности в равномерную пульсацию, которая сопровождает коммуникацию как устойчивый по тону и громкости гул. Темп языкового изменения регулярен, так как коммуникация не работает, если само ее орудие хаотично колеблется. В языке «шум» истории преобразуется в ненавязчивый гул равномерного изменения.

Эти новейшие достижения в исторической теории языка требуют пересмотра статуса произведений искусства как исторических свидетельств. Исторический процесс в большинстве своих разновидностей подвержен непредсказуемым помехам, которые не позволяют истории претендовать на роль прогностической науки. Языковые же структуры приемлют лишь такие помехи, собственная регулярность которых не вступает в конфликт с коммуникацией. Наконец, история вещей допускает больше помех, чем язык, но меньше, чем институциональная история, так как вещи, которые должны выполнять функции и передавать сообщения, не могут быть оторваны от этих целей без потери своей идентичности.

Внутри истории вещей мы находим историю искусства. Произведения искусства подобны не столько орудиям, сколько системе символической коммуникации, которая, чтобы обеспечивать некоторую надежность, должна быть свободна от чрезмерного «шума» во множестве копий, делающих коммуникацию возможной. И в конечном счете может статься, что история искусства – в силу ее промежуточного положения между историей и языкознанием – обладает неожиданным для нее потенциалом прогностической науки, продуктивной, конечно, не в такой мере, как языкознание, но куда более, чем на то может рассчитывать история.

III

Размножение вещей

Будет трюизмом утверждать, что объекты вокруг нас соответствуют старым и новым потребностям. Но этот трюизм, как и все прочие, описывает лишь фрагмент ситуации. Помимо соответствий между потребностями и вещами, существуют и соответствия между самими вещами. Можно решить, что вещи порождают другие вещи через свои образы, созданные посредниками-людьми, которых привлекают описанные нами только что возможности последовательности и прогрессии. Эту иллюзию таящейся в вещах способности к воспроизводству отразила Жизнь форм Анри Фосийона, и куда более впечатляющий размах придал ей позднее Андре Мальро на страницах Голосов безмолвия. С этой точки зрения размножение вещей может подчиняться правилам, которые нам теперь следует рассмотреть.

Возникновение вещей управляется нашим меняющимся отношением к процессам изобретения, повторения и выбраковки. Без изобретения существовала бы одна лишь скучная рутина. Без копирования нам всегда не хватало бы сотворенных человеком вещей, а без мусора или брака слишком многие вещи становились бы морально устаревшими. Наше отношение к этим процессам само постоянно меняется, поэтому мы сталкиваемся с двойной трудностью прослеживания перемен в вещах и в наших представлениях об их изменении.

Знаковым отличием нашего времени является двусмысленность во всем, что касается изменений. Наша культурная традиция благоволит ценностям постоянства, однако условия нынешней жизни требуют считаться с непрерывными изменениями. Мы культивируем авангардизм вместе с консервативными реакциями, которые порождают радикальные новшества. Подобным же образом идея копирования как части обучения искусству и как художественной практики находится в немилости, и тем не менее мы приветствуем любое механическое производство в индустриальную эпоху, когда идея запланированных отходов оценивается позитивно с нравственной точки зрения, а не подвергается порицанию, как это было на протяжении тысячелетий аграрной цивилизации.

Изобретение и вариация

Антиподами человеческого переживания времени являются точное повторение, которое нас тяготит, и безудержная вариация, которая сбивает нас с толку хаотичностью. Вырванные из привычного поведения, как после бомбардировки городов, люди входят в состояние шока и не могут совладать с появлением новой среды. Другой крайностью становится ненависть к актуальному положению вещей, когда мы лишаемся способности отступить от прошлого обычая. В том же самом состоит наказание заключенного: его жестко ограничивают рутиной, лишая свободы внешних перемещений.

Изобретения, которые, как принято считать, знаменуют собой выдающиеся рывки в развитии и происходят крайне редко, на самом деле растворены в скромной субстанции ежедневного поведения, в котором мы пользуемся свободой немного варьировать наши действия. Мы только начинаем постепенно приходить в себя после великой романтической деформации опыта, нарядившей все разнообразные умения и призвания в сказочный реквизит вроде сапог-скороходов, позволяющих некоторым прыгать быстрее и дальше своих простаков-современников.

Новатор, в каком бы классе ни шла его деятельность, наслаждается преодолением особого рода трудностей; изобретая что-то, он пользуется тем, что мы назвали удачным входом (см. выше), и становится первым, кому открывается связь между элементами – связь, ключевое звено которой еще только ждет выхода из мрака безвестности. И кто-то другой может добиться того же самого – это случается нередко: широко известно совпадение Чарльза Дарвина и Альфреда Уоллеса в теории происхождения видов. Причиной могли быть схожее образование, одинаковое чутье к проблеме и параллельные усилия в ее решении.

Согласно нашей терминологии, каждое изобретение – это новая позиция в ряду. Когда многие люди признают изобретение, возможность и дальше признавать предшествующую позицию для низ блокируется. Подобные блокировки действуют лишь среди близко связанных решений в последовательности, они не возникают за границами поля их релевантности, о чем нам известно по сосуществованию в любой момент огромного числа активных одновременных рядов (см. ниже). Продукты предыдущих позиций устаревают или выходят из моды, но сами эти позиции являются частью изобретения, поскольку, чтобы занять новую позицию, изобретателю нужно пересобрать его компоненты согласно интуиции, не вписывающейся в рамки существующего ряда. От тех, кто пользуется новой позицией и извлекает из нее выгоду, она тоже требует определенного знакомства с предыдущими – иначе они не смогут оценить рабочий диапазон изобретения. Таким образом, техника изобретения включает в себя две фазы: открытие новых позиций и, затем, их смешение с существующим корпусом знания.

В любом поле знания привычен разрыв между изобретением и его применением: масляная живопись была изобретена несколько раз в разных местах, прежде чем живописцы XV века оказались готовы использовать ее в своих картинах на дереве. Изготовление металлических орудий в доколумбовой Америке началось в нескольких независимых центрах: в Центральных Андах