Потом они вместе готовили завтрак. Потом снова занимались любовью. Потом гуляли. Время стало течь по-другому — как река, вода в которой внезапно сделалась густой и сладкой. Разговаривали мало, да и о чем? Гораздо важнее казалось молчаливое наслаждение друг другом.

Вечером бок о бок сидели у камина, передвинув к нему диванчик. Он водил карандашом по бумаге медленно, она — быстро.

— Что ты пишешь?

— Сейчас — стихи. А может быть, это будет целая книга. Я пока не знаю.

Ему очень хотелось заглянуть в ее душу — в красивый, похожий на сложнейшее ювелирное украшение мир. Но он понимал, что не вправе требовать от нее ключей двери в него. У него вообще очень мало прав, если не сказать, что их вообще нет. И это, по большому счету, не важно. Потому что есть возможность вот так сидеть в тепле, ощущать ее близость и смотреть на нее, тщетно пытаясь перенести на бумагу хотя бы отдаленно похожую красоту.

Осталось два дня. Два дня — это, если подумать, очень много. До самолета — вообще целых шестьдесят часов. Шестьдесят часов — это три тысячи шестьсот минут. За это время можно успеть сказать столько слов, обменяться столькими поцелуями и ласками… Можно ли вместить всю жизнь в три с половиной тысячи минут?

Два дня — это чертовски, непозволительно, бессовестно, беспощадно мало. Это песчинка, которой в объеме целой жизни даже не разглядеть. Джастин ненавидел себя за то, что не научился жить настоящим моментом, «здесь и сейчас». Ненавидел Эдмонда за то, что ему по велению судьбы достались месяцы и годы счастья с Самантой, а ему, Джастину останутся на всю жизнь разве что воспоминания.

Он не мог ненавидеть Саманту, но злился на нее, глухо, подавленно злился — и еще больше ненавидел за эту злость себя.

Виновата ли она в чем-нибудь?

Нет, виноват он один. Виноват был с самого начала, когда согласился на эту поездку, виноват был в тот день, когда… Нет, еще раньше — виноват в том, что ничего не сказал ни Саманте, ни Эду о своих чувствах и не ушел из их жизни, как подобало бы честному человеку.

— Пойдем спать? Поздно уже… — В глазах Саманты плескалась нежность, от которой ему захотелось стиснуть зубы и завыть волком.

— Пойдем. А почему ты дрожишь? Заболела? — испугался Джастин.

— Нет… Это потому что пишу. Со мной всегда так, когда… вдохновение. — Она улыбнулась немного застенчиво и повела плечами. — Я давно так не писала. Мне это подарил ты.

— Ты подарила мне больше.

— Ну не уверена. Но если что — у нас еще есть время… — Она запнулась, верно истолковав промелькнувшую всего на мгновение гримасу боли на его лице.

— Да. Время еще есть, — повторил Джастин больше себе, чем ей. Почему-то ему показалось, что, если «размазать» боль во времени, ощутить частицу ее прямо сейчас, потом будет хоть чуточку легче.

Он ошибся — легче не было. Каждая минута приближала его к концу шестидесятого часа, к концу только что родившегося прекрасного мира, к его личному апокалипсису.

— А на что ты рассчитывал, идиот? — спрашивал Джастин свое угрюмое отражение в зеркале в ванной.

Он уже очень многое получил от жизни. Судьба обошлась с ним неимоверно щедро. Он пережил божественно прекрасные дни. Он узнал то, чего не должен был узнать, — как пахнут волосы Саманты, какая у нее кожа на вкус, как неистова и в то же время нежна она в любви. Он хотел двенадцать дней счастья — пожалуйста, извольте.

С небес очень-очень больно падать на землю. Рай — только до изгнания благо, после изгнания воспоминание о нем — жестокое наказание.

С каждой минутой изгнание становится все ближе.

Джастину казалось, что он очень быстро стареет и что приближается не возвращение в Лондон — его смерть. Он понял, что такое неизбежность. Его дед умирал от рака легких. Диагноз поставили за полгода до смерти. И пообещали именно полгода жизни. Джастину тогда было двадцать два. И он никак не мог понять — как же человек может жить, быть спокойным и добрым, зная, когда умрет. Жизнь, наверное, становится бессмысленной и страшной. А потом подумал — а ведь есть люди, которые умрут через неделю. Завтра. В следующую минуту. И они не знают об этом. Им нечего бояться — но они ничего не подозревают, не успеют, может быть, доделать что-то важное, что-то кому-то сказать…

Он точно знает, сколько ему времени осталось с Самантой. А сделать что-то — немеют руки. Сказать — будто восковая печать на губах. Мертвенная. Что ей сказать? «Люблю, жизни без тебя не представляю, пожалуйста, брось Эдмонда, я сделаю тебя счастливой»?

Сделает ли?

Не важно. Она не бросит Эдмонда накануне свадьбы. Он даже не знает, как она к нему относится! К ним обоим…

Эдмонда она любит. Наверное. Она станет его женой.

Эдмонд не звонит. А может быть, она разговаривает с ним тайком, чтобы Джастин не услышал. Ей неловко, и она не хочет его расстраивать. Надо бы спросить… Но произнести в присутствии Саманты имя Эдмонда ему было невыносимо стыдно. Оно и понятно.

— Эй, там, в ванной! — В дверь нетерпеливо постучали. — Я тоже хочу в душ! Имей совесть!

Ее веселый голос вывел его из оцепенения. Джастин выключил воду и вышел. В дверях стиснул Саманту в объятиях — неудачно, случайно заломив ей руку.

— Ай!..

— Прости.

— Ничего.

Я даже в мелочах причиняю ей боль, с тоской подумал Джастин. Нет, это уже паранойя, возразил здравый смысл. Просто неловкое движение и все. Никакой это не знак.

Этой ночью они просто лежали рядом под одним одеялом. Саманта слушала ровное дыхание Джастина. За окном пошел дождь, а ей все равно не спалось.

Все так запуталось, стало невообразимо сложно… Оно и раньше-то не было просто, но сейчас казалось, что ее желания и жизненные обстоятельства — дремучий лес, из которого не выбраться.

Джастин замечательный. Джастин самый лучший. С ним она познала такие тонкости отношений между мужчиной и женщиной, такие оттенки отношений, о существовании которых даже помыслить не могла. Он ее понимает и уважает.

Но будущего у них нет. А настоящее закончится через два дня.

Саманта расплакалась. Что будет, когда они вернутся в Лондон? Там ждет Эдмонд. Хлопочет о свадьбе. Как ей смотреть ему в глаза?

Да никак. Он ей не нужен.

Уйти к другу жениха — это пошло. Это двойное предательство. Эдмонд, конечно, сам хорош, но такого он не заслужил. Наверняка озлобится и станет просто невыносим. Навсегда возненавидит их обоих. И они с Джастином будут в этом виноваты. На осколках чужой жизни своей не построишь. У них с Эдмондом не было счастья, чего уж там говорить. Но у них была жизнь, будущее…

Жизнь без счастья не имеет смысла. Такого будущего ей не надо, не хочется, и все! За последние дни она поняла, что жить, наслаждаясь каждой минутой, — можно. Стоит ли стабильность с Эдмондом — стабильность, полная размолвок, холода и шпилек — свободы, возможности быть счастливой… с кем-то другим?