с другой, не самой очевидной и, может быть, наименее прочной стороны, удалось ли нам добраться до живых народных сил, до людей, работающих в тени, без рекламных прожекторов, до французов большого масштаба, не парализованных страхом?

Может быть, наша критика поверхностна, по крайней мере, одностороння?

Я вспоминаю фрагмент, прочитанный мной много лет назад в «Путешествии по Италии» Тэна.

Лиутпранд Кремонский, хроникер, в X веке писал так: «Мы, лангобарды, как и саксы, и франки, и лотарингцы, и баварцы, и швабы, и бургунды, – все мы так сильно презираем имя римлян, что в своем гневе не знаем, как еще сильнее оскорбить наших неприятелей, нежели назвать их римлянами, этим словом мы называем все, что есть подлого, трусливого, жадного, похотливого, лживого, в общем – полного недостатков».

В XII веке Фридрих Барбаросса, проходя через эти страны, рассчитывал найти в Ломбардии своих людей, людей своего языка и обычаев, и очень удивился, обнаружив совершенно латинизированный народ.

Какова наша роль – роль этого огромного, растущего эмигрантского сообщества в стране, которая уже перед войной приняла около полумиллиона наших эмигрантов и которая в течение стольких веков была связана с нами тысячей культурных узлов, в стране, переживающей трудный и темный период? Несопоставимость жертв во Франции и в Польше во время последней войны, недостаток энтузиазма и воли к восстановлению своей отчизны, все то, что так возмущает и раздражает приезжающих из Польши, не должно перечеркнуть в нас память о том, что Франция началась не в 1939 году, что старые страны многократно переживают эпохи взлетов и падений, что Франция – одно из главных государств Европы, к которой все мы принадлежим. Нам следует относиться к Франции не как германские варвары относились к Риму в X веке, а как защитникам нашего общего цивилизационного достояния, не поносить ее презрительно, чтобы в следующем же поколении утратить свою национальную идентичность; мы должны трудиться сообща, по мере наших сил, на благо возрождения этой страны.

На фасаде дворца Шайо, построенного в 1937 году на месте дворца Трокадеро, золотыми буквами написаны слова Валери:

От тебя зависит, прохожий, могилой мне быть или кладом.

Молчать мне или говорить,

От тебя зависит, мой друг: не входи сюда без желания.

Мы на Французской земле, и от нас тоже зависит, будет ли эта земля могилой или кладом.

1948

Памяти Бернаноса

Два года назад я провел пару недель в небольшом местечке под Парижем. Была поздняя осень. Я жил в маленькой гостинице, среди лесов. Хозяева, гостеприимные, тучные, в разговорах со мной были чрезвычайно добродушны. Сезон давно закончился. Дачников уже не было. Лишь редкие заезжие парижане навещали иногда низкую столовую моей гостиницы, украшенную головой чучела оленя. Потому что местная кухня того стоила. В крошечном, затерянном в лесах городке-крепости подавали любые овощи, любые фрукты, рыбу и мясо, приготовленные отменно. Все это, включая фазанов и оленей, съедали, конечно, гости, запивая лучшими винами после оргии аперитивов. Я как, скромный постоялец, получал скромные и умеренные порции, но так питались парижские гурманы и прежде всего сами хозяева, независимо от того, были ли у них гости.

Когда однажды в другой гостинице с грязными лестницами и постоянно засорявшейся канализацией, где хозяин сам ежедневно готовил для себя и своей семьи великолепные блюда, я похвалил его кулинарный талант, то услышал в ответ сентенцию:

– Que voulez-vous, on vit un peu pour ça[67].

Мои хозяева из лесного городка, широкоплечие, краснолицые, явно разделяли его мнение, что мы живем, чтобы есть, и обед и ужин были для них главными моментами дня. В первый же день они мне сообщили, что были «des grands résistants»[68]. Они любили рассказывать, но я так и не понял, в чем, собственно, их «Résistance» состояло, слушая длинные истории о том, как у них обычно собирались немцы, охотившиеся в окрестных лесах «с гончими и псарней» (в тех местах еще занимаются chasse à courre[69]).

– Представляете, сколько труда, сколько сноровки требовалось, чтобы вкусно накормить, как немцы любили, до пятидесяти офицеров. Всегда бывало пару генералов, целые немецкие штабы сюда обедать приезжали.

Сомнительное «Résistance» хозяев не мешало им прекрасно зарабатывать на немцах и жить всю оккупацию так же сыто, как во время моего приезда, когда парижские перебои с хлебом или мясом были им неведомы.

Через несколько домов от гостиницы стоял костел. Восстановленный чуть больше десяти лет назад владелицей этих лесов, он не таил в себе никаких художественных редкостей, кроме вмурованной в стену старой надгробной плиты с выбитым в камне наивным силуэтом лежащего рыцаря в доспехах и полустертой надписью на латыни. Настоятелем был сорокалетний, не больше, очень моложавый, добродушный на вид, круглолицый ксендз-алжирец. В Алжире он с семьей держал магазин, дела шли хорошо, а когда ему исполнилось тридцать шесть, он вдруг все бросил, стал священником и уже в начале войны получил приход на родине. Я навестил его в ризнице. Он говорил о семье с нежностью, об Алжире – с гордостью и любовью, с каким-то кресовым[70] пылом и задором.

– Вы, наверное, думаете, что там дикая страна, – сказал он мне при первой встрече. – Это неправда, я тут, тут, на Île-de-France, чувствую себя как среди варваров. Поймите меня правильно, там тоже мало христиан, но там мусульмане, и они, вы знаете, в Бога верят. Насколько же проще с ними сойтись… ближе.

Здесь как ксендза меня принимают очень плохо. Вы не поверите, что в моем первом приходе, в районе Мо, в первые годы войны я бы умер с голоду, если бы не один-единственный порядочный крестьянин, да и тот… коммунист («Значит, печальные истории о французской деревне, которые описывает Бернанос, недалеки от правды», – подумал я удивленно).

Крестьяне решили не продавать мне ничего, ни одной картофелины, пусть поп дохнет. А этот коммунист пришел ко мне и сказал: «Я против религии, но мой принцип таков, что каждый человек имеет право есть». Он обошел все дома, велел хозяевам продавать мне картошку, а не то, как наступит «le grand soir»[71], он с ними расправится. А его там боялись и уважали.

Так этот коммунист, – продолжал ксендз, жестикулируя и быстро шагая по крошечной, пустой и пропитанной влажностью ризнице, – не только заставил крестьян продавать мне картошку, но и сам мне огород растил, потому что у меня никого не было, а как резал свинью, всегда приносил мне два куска