могла её высадить, выгнать — прямо из города. Но почему-то кажется, что нельзя. Меня бесит, что моё становится её.

Она немного гладит меня по коленке, как совсем маленькую.

— Ну, ладно уж тебе. Лето кончится. Я уеду.

Видимо, умеет мысли читать. Ладно.

— Ладно.

— А пока — наслаждаемся!

— Так точно.

Немного отпускает. Может быть, дело в том, что я выпила. Слишком её радостно видеть всё-таки.

— Чем жили тут?

— Дачей.

— Короче, стабильно.

— Короче, да.

— Ага.

Оставшуюся дорогу мы молчим. Около шлагбаумов останавливается, вылезать грустно, но приходится — и дальше ползти по траве стопами.

— Че-то ты не особо рада возвращению в родные пенаты.

— Ага.

Я еле иду, но, конечно, помню квартиру, этаж, прячущуюся за жалюзи тетку, которой машу рукой. В лифте она меня догоняет, но не трогает.

Я подхожу к двери, она достаёт ключи, я бросаю на порог рюкзак и стою, она снимает квартиру с сигнализации. Я тащусь к кухне, беру бутылку в ящике — много глотаю. А потом иду в спальню.

Почему-то плачу. На кровати мягко, но его не хватает. Можно представлять. Подушка такая большая, что могут вдвоём положить головы. Жалко, но им уже не пахнет. Покрывало колет кожу. Я отчаянно вдыхаю воздух по постели — и каждый раз, выдыхая, начинаю плакать сильнее. Но тихо.

Рано или поздно кто-то подходит и кладёт ладонь мне на плечо.

И я засыпаю.

Опыты присутствия

Лист лопнул, треснул морщинами, осенний лист где-то в марте, выползший из-под колёс, покружился, полез под другие, пропал. Из маршрутки хорошо видно дорогу в двух-трёх листиках, в пяти-шести чеках-рекламках, одна яма, один колодец, пять остановок до театра, семь остановок до торгового центра, семь остановок до станции. Три человека, исключая водителя. Будний день потому что, светло, мало. Кашлять неловко, тихо кругом.

— Это аллергия, это аллергия.

Как будто молитва.

Астматиков показывают толстыми и врут.

Когда перед гинекологом разложишь ноги на кресле, увидишь красное-красное-розовое-белое-больное. Это тело уплывает. Большое тело, утянутое растяжкам.

Это я представляю. Я давно не была у гинеколога.

И у гастроэнтеролога.

И у эндокринолога.

И у пульмонолога.

И у аллерголога.

И у терапевта тоже, в общем, давно.

Мне кажется, если забыть, то просто иногда тяжело, можно воображать, что всем тяжело одинаково или даже всем ещё тяжелее. Тяжелее идти. Тяжелее поднимать ноги. Тяжелее руками крутить. Тяжелее просыпаться. Тяжелее засыпать.

У других тяжелее руки и тяжелее ноги, даже если с виду легче. И вообще — я других не люблю.

Все другие, все другие — это не я. Это столы и табуретки. Это низкие потолки, чай в расцвеченных узорами кружках, пар в лицо, размороженная в микроволновке мягкая говядина, которую варить по четыре часа.

Время тоже другие. И другие это три ночи в семь утра, это один город в пасти другого города.

В общем, другие. Просто другие — и всё.

Их смехи, их веселья. Их скука и скучность. Такие же, как мои, только другие. Даже зубы их представишь — всегда видно плёночку слюны, приставшую к эмали. Хочется её снять языком или полотенцем. Полотенцем — если детям, а взрослым — то языком конечно, чтобы почти целовать, не трогая губами губ. Увидеть заеды по уголкам, улыбнуться и плюнуть.

А ребёнок — это я или другие?

Когда-нибудь же должен быть ребёнок. Он оправдает моё тело. Глупо, конечно. Если у меня будет ребёнок сейчас, он будет несчастный, потому что его мама не сможет его понять. Он будет либо другими, либо мной. А другие — это не я, и я — не другие. Он запутается в маминой глупости, если вылезет через маму к миру.

А мама буду я.

А мир буду я.

Но если просто представить. Вот родился ребёнок, назвала Святославом или Алёной. Научилась пеленать, держу голову, чтоб не сломал шею. Целую в маленькое лицо. А дальше что?

Растёт, начинает ползти, начинает повторять слова — это ещё ничего. Начинает ходить, говорить своё — это ещё ничего.

Однажды смотришь, а он уже в душе моется сам. Смотришь случайно, конечно. Значит, всё. Значит, уже не я. Но и не другие. Другие не придут в мою ванную. Тогда кто?

Какое-то родное существо.

Когда я думаю так, сразу слышу смех по двору, где обычно иду домой. Это мамочки с колясками смеются надо мной.

Мне они нравятся.

Но стали ли они миром? Стали ли они мамой?

Я не рожала, но я знаю, что мир и мама — это одно, и это я.

А они, мне кажется, просто женщины.

А я, им кажется, просто девушка.

Так и соседствуем.

Я не хочу слышать того, что предлагает мужчина под видом любви.

Я не хотела знать того, что предлагал мне мужчина под видом любви.

Я вру. Я очень хотела. Все детство хотела узнать, а что там, что там такое предлагают под видом любви, под словом любовь.

Нельзя жаловаться. Он предлагал мне семью, он предлагал мне себя, он предлагал мне детей и свой маленький мир. Он предложил мне родителей, у него не было родителей, он предложил мне бабушку, он предложил мне собаку и кошку, он предложил мне мир. Я отказалась.

Я хотела просто узнать, что предлагает мужчина под видом любви.

Я ничего не хотела брать.

Когда мужчина скажет мне, что я хотела слишком многого, я скажу, что ничего не хотела. Но он не знает слова ничто. Он не понимает, что значит хотеть ничто. Он думает, я хочу что-то, но называю это ничем. Он не знает, что женский язык — прямой. Он не знает меня. Я предлагаюсь ему, и сама становлюсь немного мужчиной. Только так он любит меня.

Кто видел, как стекает по окну капля, знает, что она не ползёт, а просто перескакивает с места на место. Иной раз мне кажется, что капля умеет прыгать, и её прыжки — в длину.

Если капле подрисовать тёмные брови и тёмные глаза, выйдет человек. Потому что человек на семьдесят процентов состоит из воды, а на тридцать — из глаз и бровей. Чтобы морщиться и смотреть, смотреть и морщиться. Это почти всё, что он умеет.

Другого человека зовут, как моего брата. Он встретил меня в аэропорту и потащил багаж. Я по нему скучала. Мне кажется, я скучаю по нему всю жизнь. Я думала о нём в маршрутке и на ней же долетела до родного города, хоть он мне и неродной, забыв про самолёты и пахнущие порошковым горячим шоколадом коридоры аэропорта. В полёте я съела кус-кус с