– О, мсье не австриец, – отвечает тетушка. – Он из Германии. А мадам из Англии.

– Из Англии? – изумляется Лара, будто это какая‑то экзотическая страна. – А как они познакомились?

– Это замечательная история, – рассказывает тетушка. – Однажды мсье Вильгельм явился на званый вечер в Мезон-де-Пёплье, замок своего друга мсье Гюйо. Был вечер дня летнего солнцестояния, и он оказался в саду один. И тут… перед ним возникла она!

– Тоже гостья? – спрашивает Лара.

– Да нет же! Мадам Жюстина была у Гюйо в гувернантках. Она потихоньку пробиралась в библиотеку за книжками для детей и пошла через сад в надежде, что гости ее не заметят. Ну вот, и мсье влюбился в нее с первого взгляда: он часто говаривал, что мадам в тот вечер выглядела как богиня. А надо сказать, что мсье Вильгельм, к величайшему сожалению, никогда не мог похвастаться тем, что называется привлекательной внешностью. – Тетушка одним глотком допивает свое вино, словно стремясь утолить неизбывную жажду. – В общем, как только мсье нашел эту землю – дома и фабрики тогда еще не существовало, – он пригласил сюда мадам, чтобы показать ей эти места. Он хотел попросить ее руки, но нечаянно встал не на одно колено, а на оба, и испачкал чулки. Но мадам Жюстина рассмеялась и тоже опустилась на колени рядом с ним. Они поженились, и мсье в качестве свадебного подарка построил для нее этот самый дом – точную копию замка, где они познакомились, вплоть до башни. Когда мадам Жюстина была гувернанткой в семье мсье Гюйо, она жила в комнате, находившейся в башне.

Тетушка Бертэ наконец умолкает, чтобы перевести дух, а Лара мечтательно смотрит на нее.

– Вот почему там особенные обои, – продолжает тетушка. – Они должны были символизировать брачный союз Оберстов, для чего на них перенесли бумаги, которые мадам использовала при обучении детей Гюйо: страницы книг, прописи и прочее, соединив их с узорами набивных ситцев мсье. Видите ли, в то время мсье Вильгельм продавал только ткани. Он начал производить обои в честь мадам Жюстины. И даже въездные ворота украсил ее монограммой. У них действительно была редкая любовь.

– Как романтично, – шепчет Лара, и ее светлые ресницы трепещут в свете свечей. Без сомнения, она думает о Гийоме, и я ощущаю бремя вины из-за того, что позабыла рассказать ей о его приходе к нам за день до нашего отъезда из Марселя.

– Да, – соглашается тетушка Бертэ, и на ее лицо набегает тень. – Имейте в виду, у мсье Вильгельма, бесспорно, есть свои причуды.

– О чем это вы? – спрашиваю я.

– О, ну, я просто имела в виду… что, во‑первых, он охотник до мрачных каламбуров и рифм. – Тетушка хихикает. – Например, если он беседует с англичанином, то непременно сообщит ему: «Я занимаюсь красильным делом». Мсье, разумеется, имеет в виду обои, а его принимают за гробовщика! [27] – Она от души смеется и обмахивает лицо салфеткой. – О да, мсье любит хороший каламбур. Вернее, любил. Конечно, он совсем другой с тех пор, как его жена… – Тетушка осекается. – Но мсье Вильгельм – хороший хозяин.

– И, без сомнения, удачливый фабрикант, – подхватывает мама. – А как же иначе, если у него такое большое предприятие.

– У Оберстов есть еще дети, тетушка? – любопытствует Лара.

– Нет, – отвечает та. – Только мсье Жозеф.

– А что представляет собой ваша хозяйка? – продолжает моя сестра. – Мадам Жюстина.

Тетушка Бертэ опускает глаза и смотрит на свои колени, некоторое время колеблясь, прежде чем ответить.

– Она замечательная, – отвечает она наконец. – Добрая, жизнерадостная. Улыбчивая и веселая. Мадам вечно придумывала для маленького Жозефа игры, изобретала новые способы учить уроки. Например, разучивала с ним английские народные песенки или устраивала «зимние пикники» под обеденным столом, как она их называла. Да что там, для нее было в порядке вещей скатиться вместе с сыном по перилам лестницы! С мадам никогда не бывало скучно.

– А сейчас? – спрашиваю я.

– С прискорбием вынуждена сообщить, что несколько лет назад ее постигла внезапная кончина. Думаю, мы вряд ли когда‑нибудь узнаем, что именно с ней случилось. С тех пор мсье другой человек. Молодому господину в то время, кажется, было одиннадцать лет. Бедняжка, лишиться матери – это большое горе… – Тетушка замолкает и сконфуженно улыбается, словно жалея о сказанном.

– Как грустно, – бормочет Лара, а я пытаюсь проглотить комок в горле, в этот момент снова замечая, какая зловещая тишина царит вокруг, будто весь замок затаил дыхание.

С улицы слышится завывание ветра, подобное зову не нашедшей покоя души.

Колокол

Софи

Наша первая ночь на новом месте ужасна. В спальне промозглый холод, и мы с сестрой спим, прижавшись друг к другу еще теснее, чем обычно, на тонком соломенным матрасе, бугристом и вдобавок сыром.

Эта комната намного темнее, чем наша спальня в Марселе; и пока я мерзну, обнявшись с Ларой, из сумрака проступают самые мрачные предчувствия. Я понимаю, что боюсь идти завтра в красильню. Мне известно, что эта работа тяжелее той, которую я выполняла раньше, а еще меня беспокоит, что подумают о нас, дочерях каменщика, обученных грамоте и говорящих с южным акцентом, другие работницы.

Я приказываю себе не забивать этим голову и немедленно засыпать, потому что нам рано вставать. Но всякий раз, когда я закрываю глаза, передо мной в привычной последовательности проносятся всё те же страшные сцены: грохочущий фургон, барахтающиеся лошади за удушающей завесой пыли, изуродованное тело отца, вытащенное из пруда, и вода, стекающая с него жуткими красными струями. А если я и пытаюсь обратиться мыслями к чему‑то другому, то на ум мне, не знаю почему, приходит лишь история, рассказанная тетушкой за ужином. О матери Жозефа Оберста, которая погибла, когда он был ребенком. И, кажется, мне не по силам выбросить это из головы.

Рано или поздно я, видимо, задремываю, потому что, вздрогнув, просыпаюсь от удара колокола. Спальня по-прежнему погружена в густую, как деготь, тьму. До рассвета еще далеко.

– Думаю, это сигнал для работников к пробуждению, – бормочет сестра. – Пора вставать и умываться.

Она высовывает ногу из постели, чтобы проверить температуру в комнате, вздрагивает и быстро прячет ее обратно. Затем, собравшись с духом, хватает кофту, натягивает ее на себя и спускается по лестнице.

Она возвращается с кувшином воды и выливает его содержимое в стоящий на подоконнике таз для умывания. Когда вода успокаивается, на поверхность всплывают льдинки.

Я выбираюсь из постели, прихватив с собой одеяло, и, с подозрением косясь на воду, говорю:

– Сначала ты.

Сестра закусывает губу, берет полотенце и опускает его в