С ревом над Бычком пролетел штурмовик. «Грач» легко узнать по силуэту и пилонам под крыльями. Откуда он взялся, а?!..

Магнитофон с надрывом пел о горах. Весь бой — считанные минуты.

И вдруг вершина холма с грохотом поднялась в воздух. Штурмовики над Зоной просто так не летают.

Сколько Су-25 уронил тротилового эквивалента, сказать тяжело. Но этого хватило уверить меня в том, что земной путь Макса Края окончен. Выжить я не мог. И уж тем более не могли выжить сталкеры — их даже броня не защитила бы.

Но тем Зона и отличается от Полтавы или Орла, что здесь случается то, что нигде и никогда не происходит. Это было… чудо. Обыкновенное чудо Зоны. Я увидел в беспросветном дыму и клубах пыли тропу, по которой бежали две фигуры в ОЗК. Будто обнажилось дно моря…

Бычок оторвался от земли и, пролетев какое-то расстояние, грохнулся на горящие заросли сирени. От кустарника мало что осталось, ну-да и фикус с ним, я не плачу взносы в «Greenpeace».

Я едва не вылетел в открытый люк — очень больно ударился ребрами о броню. Кости, может, и не сломал, о ушибы и гематомы гарантированы.

И все-таки я жив!

Я жив!!!

Я…

Мир взорвался, пламя облизало мое лицо. Я закричал от нестерпимой жгучей боли. Огонь ворвался в легкие. Лопнула и тотчас обуглилась кожа на руках.

И меня не стало.

— Прозвище есть?

— Чего?

Бабье лето в самом разгаре. По дороге промчал черный джип, притормозил у перекрестка. На светофоре зажегся красный.

— Прозвище, — терпеливо повторила она, откинув с лица прядь светлых волос. — У всех мальчишек есть прозвища. Если они, конечно, настоящие мальчишки, а не черт-те что. Так мне папа говорил. Ты — настоящий мальчишка?

Я кивнул. Мне не хотелось выглядеть в ее глазах черт-те кем. Но если честно, прозвища у меня не было. Как-то так получилось, что почти у всех пацанов в классе они были, а у меня — нет.

— И как тебя называют? — Ее голубые глаза смотрели на меня с легким прищуром.

Мы стояли на спортивной площадке за школой. На асфальте вокруг было полно окурков — на переменках сюда выбегали подымить.

Пауза затягивалась, прищур медленно превращался в презрительную улыбку.

— Край! — ляпнул я первое, что пришло в голову.

Милена важно кивнула:

— Это из-за фамилии, да?

— Нет, — вдруг сказал я и тут же мысленно выругался.

Ведь хорошее объяснение. Ну зачем я сказал «нет»? Теперь вот придумывай, из-за чего у меня такое прозвище.

Она молча смотрела на меня, ожидая расшифровки ответа.

— Край — потому что край. На самом краю. Ясно?

И тогда я увидел во взгляде Снежной Королевы что-то такое, из-за чего сердце мое забилось сильней…

Оно забилось, мое сердце. И я вернулся. Сначала появились звуки.

Я слышал стук топора и карканье ворон. Слышал чью-то речь, ни слова из которой не понимал. Пошевелиться не мог и потому жадно внимал всему, что происходило рядом.

А еще я вдыхал запахи. Их было много: ароматы мокрой кожи, машинного масла и мясной похлебки. Последний вызвал острый приступ голода. Боже, как мне хотелось есть!..

Тысячи вопросов мучили меня. Я все еще в Зоне или за ее пределами? Если в больнице, то почему не пахнет лекарствами? Если в тюрьме, то где мои надзиратели? Почему я вообще жив, ведь я сгорел вместе с танком, я же помню?.. Что со мной?! Мне показалось, или я действительно слышал ржание лошадей?..

Вопросы, вопросы, бесконечные вопросы. И ни единого ответа. Они представлялись мне черными полосами, перечеркнувшими сознание, и когда их становилось слишком много, я проваливался в бездонный мрак, безразличный к моему любопытству.

Сколько так продолжалось — не знаю, но однажды, очнувшись, я понял, что способен не только различать запахи и звуки, но и видеть. Я видел луч света, проскользнувший в брезентовую палатку. Закутанный в ватные одеяла и рваные спальники, я лежал на надувном матрасе. Похоже, обо мне заботились. «Я среди друзей?» — вот единственный вопрос, достойный сотни прочих…

А потом я увидел перед собой бородатое лицо, словно вырезанное из темного гранита.

— О лачхо дивэс![5]— Камень треснул улыбкой, на миг обнажив безупречные зубы.

— День добрый! — на всякий случай поздоровался я, удивившись тому, что способен издавать звуки.

Меня так родители воспитали: всегда будь вежливым, сынок. И особенно — с тем, у кого в гостях. И вдвойне — с тем, кто спас тебе жизнь.

— Сыр дживэса?[6]— подмигнул мне бородач. Надо было что-то ответить насчет сыра, да так чтобы не обидеть.

Я сказал:

— Спасибо. Дякую.[7]

Отказываясь от угощения, никогда не помешает поблагодарить человека: тебе все равно, а ему приятно.

— Мишто! Шукар![8]— обрадовался человек-камень и удалился, выдав напоследок: — Йав састо, пшало![9]

Я остался лежать в палатке, мучительно размышляя о том, правильно ли я сделал, отклонив предложение бородача. Нельзя брать пищу у первого встречного, но жрать-то ведь хочется…

Я попробовал пошевелиться — и у меня получилось! Оцепенение прошло. Я поднял руку, едва не опрокинув подставку для капельницы — из локтевого сгиба торчала игла, от которой к банке тянулась прозрачная трубка.

Рука перебинтована. Вторая — тоже. Танк ведь горел… Все так ужасно? У меня сильные ожоги? Но главное — кто этот бородач, что ко мне заглядывал, и на каком языке он говорил? Выдернув иглу, я попробовал привстать на локтях. Есть такое дело. Не так уж я и плох, мышцы целы.

Что-то блеснуло справа. Осторожно повернув голову, я обнаружил зеркало — и увидел себя. Хорош, нечего сказать. Красавец, блин, мужчина. Морда в бинтах, одни только глаза видны, да прорезаны дырки для носа и рта. Чтобы дышал и слюни пускал. Но — жив, а там разберемся, сколько нужно пластических операций, чтобы стать «на свете всех милее».

Стараясь не шуметь, я выбрался из палатки.

Снаружи меня встретил погожий денек — большая редкость там, где я провел последние недели. Я будто вернулся в то утро, когда до Периметра оставалось всего ничего. Считанные шаги — и я стал бы… Кем, а?! Какая разница, ведь всем моим планам суждено было рухнуть в одночасье.