И тут она понимает, что Андрей Белый относится к ней не так, как другие. «Конечно, он был прав, говоря, что только он любит и ценит меня, живую женщину, что только он окружит эту меня тем обожанием, которого женщина ждет и хочет». Эта любовь для обоих была не только радостью, но и мукой — они сознавали вину Блока в «расшатывании» брака, но сознавали и свою вину перед Блоком, навсегда порвать с которым и для него, и для нее было немыслимым.

Андрей Белый в записках жалуется, что Любовь Дмитриевна «…призналась, что любит меня и… Блока; а — через день: не любит — меня и Блока; еще через день: она — любит его, — как сестра; а меня — „по-земному“; а через день все — наоборот; от эдакой сложности у меня ломается череп и перебалтываются мозги, наконец: она любит меня одного; если она позднее скажет обратное, я должен бороться с ней ценой жизни (ее и моей); даю клятву ей, что я разнесу все препятствия между нами иль — уничтожу себя. С этим являюсь к Блоку: „Нам надо с тобой говорить“; его губы дрогнули и открылись: по-детскому; глаза попросили: „Не надо бы“, но натягивая улыбку на боль, он бросил: — Что же — рад… Я стою перед ним в кабинете — грудь в грудь, пока еще братскую: с готовностью — будет нужно — принять и удар, направленный прямо в сердце, но не отступиться от клятвы, только что данной; я — все сказал, и я — жду; лицо его открывается мне в глаза голубыми глазами; и — слышу ли? — Я — рад… — Что ж… Силится мужественно принять катастрофу и кажется в эту минуту прекрасным: и матовым лицом, и пепельно-рыжеватыми волосами. Впоследствии не раз вспоминал его — улыбкою отражающим наносимый ему удар».

А. Белый

Отношения длились в течение года, затем в январе 1907 года Любовь Дмитриевна потеряла отца. Видимо, клятва, данная когда-то в церкви села Тараканово, что-то еще значила для нее, и что-то значила та любовь, которая была между ней и Блоком, несмотря на боль, причиненную друг другу, по молодости, по глупости, по неопытности. Они с Белым окончательно расстались. Андрей уехал из Петербурга за границу. Потом и Блоки уехали в Италию.

«Но Саша был прав по-другому, оставляя меня с собой, — пишет Любовь Дмитриевна. — А я всегда широко пользовалась правом всякого человека выбирать не легчайший путь. Я не пошла на услаждение своих „женских“ претензий, на счастливую жизнь боготворимой любовницы. Отказавшись от этого первого, серьезного „искушения“, оставшись верной настоящей и трудной моей любви, я потом легко отдавала дань всем встречавшимся влюбленностям — это был уже не вопрос, курс был взят определенный, парус направлен, и „дрейф“ в сторону не существенен».

1908/09 год оставил еще один след. Любовь Дмитриевна забеременела. Отец — не Блок, и не Белый, а один из актеров театра, с которым она ездила на гастроли. Беременность была не только не запланированная, но Любовь Дмитриевна о ней долго не подозревала. С юности она боялась родов настолько, что не хотела иметь детей и даже не хотела выходить замуж, чтобы не беременеть. В объятия актера она, вероятно, кинулась, чтобы хотя бы на короткое время избавиться от мучительного выбора, от чувства, что каждый ее поступок не разрешит сложившуюся ситуацию между ней, Блоком и Белым, а только усложняет ее. И это бегство на одну ночь, как водится, усложнило положение еще больше.

«В безумную мою весну 1908 года я ни о чем не думала, по-прежнему ничего не знала о прозе жизни, — рассказывает Любовь Дмитриевна. — Вернулась в мае беременной, в предельном, беспомощном отчаянии. Твердо решила устранить беременность, но ничего не предпринимала, как страус пряча голову под крыло: кто-то где-то при мне сказал такую нелепость, что делать это надо на третий месяц. Решила, значит, после лета, после сезона в Боржоме».

Но после сезона оказалось поздно. Врачи не брались за прерывание беременности на таком сроке. И тогда Блок увидел в этом ребенке новую надежду. Срок родов — в начале марта 1909 года. Рассказывает Зинаида Гиппиус: «Почему-то я помню ночные телефоны Блока из лечебницы. Наконец однажды, поздно, известие: родился мальчик. Почти все последующие дни Блок сидел у нас вот с этим светлым лицом, с улыбкой. Ребенок был слаб, отравлен, но Блок не верил, что он умрет: „Он такой большой“. Выбрал имя ему — Дмитрий, в честь Менделеева.

У нас в столовой, за чаем, Блок молчит, смотрит не по-своему, светло — и рассеянно.

— О чем вы думаете?

— Да вот… Как его теперь… Митьку… воспитывать?»

Но ребенок умер через несколько дней, то ли из-за того, что роды были затяжными («четверо суток длилась пытка» — пишет Л.Д.), то ли из-за примененного при родах хлороформа, то ли из-за неправильно наложенных щипцов. Гиппиус продолжает: «Блок подробно, прилежно рассказывал, объяснял, почему он не мог жить, должен был умереть. Просто очень рассказывал, но лицо у него было растерянное, не верящее, потемневшее сразу, испуганно-изумленное».

Потом он написал стихи.

Мы уже знаем, что в начале XX века смерть ребенка в раннем возрасте ужасная обыденность и в ней даже пытались найти какую-то поэзию. Блок уже писал на эту тему совсем недавно — осенью 1905 года. Но тогда это абстрактный ребенок, горе абстрактной матери, маленькая виньетка, которая должна была растрогать чувствительных читателей:

Теперь же это — его ребенок, усыновленный в его сердце, и с ним ушла в небытие целая жизнь, их жизнь втроем, с Любовью Дмитриевной и этим ребенком, так похожим на деда. Любовь Дмитриевна тоже слаба после родов, ее терзают угрызения совести, она уверена, что умрет. В минуты горя человек инстинктивно пытается найти утешение в привычных занятиях. Блок пишет стихи.

Когда-то Данте Алигьери начинал повествование о своей любви к Беатриче с таких слов: «В этом разделе книги моей памяти, до которого лишь немногое заслуживает быть прочитанным, находится рубрика, гласящая: „Incipit vita nova“»[27]. Блоки приехали в Италию за ощущением новой жизни и одновременно — прикосновения к вечности.