Идущая в ногу со временем Флоренция, город не только гениальных художников и скульпторов, но и гениальных банкиров, раздражает Блока. Он пишет матери: «Но Флоренцию я проклинаю не только за жару и мускитов, а за то, что она сама себя продала европейской гнили, стала трескучим городом и изуродовала почти все свои дома и улицы. Остаются только несколько дворцов, церквей и музеев, да некоторые далекие окрестности, да Боболи[28], — остальной прах я отрясаю от своих ног…».

А потом обращается к самому городу:

В душевном смятении, в котором сейчас находится Блок, он ищет исцеления в искусстве первых веков после падения Римской империи. Его восхищает Равенна: «Городишко спит крепко, и всюду — церкви и образа первых веков христианства. Равенна сохранила лучше всех городов раннее искусство, переход от Рима к Византии… мы видели могилу Данта. Древнейшая церковь, в которой при нас отрывали из-под земли мозаичный пол IV–VI века. Сыро, пахнет, как в туннелях железной дороги, и всюду гробницы. Одну я отыскал под алтарем, в темном каменном подземелье, где вода стоит на полу. Свет из маленького окошка падает на нее; на ней нежно-лиловые каменные доски и нежно-зеленая плесень. И страшная тишина кругом. Удивительные латинские надписи». И снова стихи:

Душевные силы Блоку еще понадобятся. Когда, проехав, как Зигфрид, по Рейну до Кельна, он возвращается в Россию, то очень скоро узнает о смерти отца. С Александром Львовичем они встречались иногда, но радости эти встречи не приносили. Мария Бекетова пишет: «По-своему Александр Львович любил сына. Это видно из писем его к Александре Андреевне, часть которых сохранилась, а часть погибла при разгроме Шахматова. Но в часы свиданий с сыном отец томил его своей отвлеченностью, сухостью, цинизмом, нескончаемой иронией и не сделал ничего для сближения с сыном». И все же потерять отца, пусть даже игравшего такую малую роль в его жизни, тяжело для Блока. Потом тяжело болела мать, Блок хлопотал о ее устройстве в санаторий, мечтал о том, чтобы она переселилась в Петербург, поближе к сыну и Любови Дмитриевне.

Из квартиры на Петроградской стороне Блоки переселились на Галерную, потом — на Малую Монетную, а в 1912 году снова переехали — на Офицерскую улицу[29]. Это была окраина города, река Пряжка, которую видно из окон, она еще не оделась в гранит. Блоку это место понравилось, он всегда любил окраины. Мать с отчимом жили рядом — на той же Офицерской улице, в доме № 40.

Квартира под № 21 на четвертом этаже состояла из пяти комнат. Кабинет поэта выходил окном на набережную Пряжки. Один из гостей Блока, издатель Самуил Миронович Алянский, так описывал это помещение: «В просторной комнате было пустовато. В глубине у окна стоял небольшой письменный стол и на некотором расстоянии от него — диван. В другом конце кабинета, против входа из передней, в углу стоял другой, небольшой круглый стол, покрытый плюшевой скатертью. Вокруг стола несколько простых ореховых кресел. У стены, против окон, стоял книжный шкаф». На письменном столе — фигурка фарфоровой собачки (о статуэтке есть стихи: «Маленький белый такс с красными глазками на столе грустит отчаянно…»). Здесь, в этой комнате написаны поэмы «Возмездие» и «Двенадцать», стихотворные циклы «Родина», «Кармен», «Итальянские стихи», «Страшный мир». Этой комнате «посвящено» стихотворение Ахматовой «Я пришла к поэту в гости…».

Из кабинета дверь вела в угловую маленькую столовую, оклеенную зелеными обоями. Над столом висела лампа, на стене — рисунок Т.Н. Гиппиус «Рыбий щенок», изображающий рыбу с трогательной щенячьей мордочкой. Далее шла комната Любови Дмитриевны, также служившая спальней. Кровать была загорожена красной ширмой, камин закрыт вышитым экраном, рядом с камином стояла мягкая козетка. Здесь Любовь Дмитриевна отдыхала, вернувшись из театра после репетиций.

Блок много гуляет в Парголово, в Озерках, летом купается в пруду Шуваловского парка, зимой — катается на лыжах в Лесном. Он часто ездит в Сестрорецк, в Териоки (ныне — Зеленогорск), где играла в Летнем театре Любовь Дмитриевна, в Шахматово. Они снова путешествуют за границу — в Германию, во Францию, в Нидерланды, к океану, набираются впечатлений в древних соборах, в ярмарочных балаганах и в синематографе. Иногда Блок встречается с поклонницами, восхищенными его стихами. «Впрочем, дальше шампанского и красных роз дело не пошло», — пишет Блок матери.

В марте 1914 года в театре Музыкальной драмы ставят оперу Бизе «Кармен». Для того чтобы петь главную партию, из Парижа приезжает меццо-сопрано Любовь Александровна Андреева-Дельмас. Любови Александровне 30 лет. Дочь француженки, учительницы музыки, она провела детство в Чернигове. «Я не помню себя не поющей, — пишет она в автобиографии. — С детства мы 5 детей под руководством матери, которая нас обучала и музыке, знали многие песни. В гимназии я также выступала на всех гимназических концертах в качестве солистки». Потом Любовь Александровна училась в Петербургской консерватории, пела в Большом оперном театре в Киеве, выступала в Монте-Карло вместе с Шаляпиным, вышла замуж за оперного певца Павла Андреева.

«Кармен» уже в начале ХХ века одна из самых знаменитых и самых «заигранных», «запетых» опер. Основанная на новелле Мериме, рассказывающей историю разбитной цыганки, работницы табачной фабрики и драгуна-баска Хосе, ставшего из любви к ней разбойником и в конце концов зарезавшего ее из ревности, — впервые поставлена в 1875 году в парижской «Опера-Комик». Бизе писал оперу о «первобытной» любви, не облагороженной культурой, любви воровки и убийцы, и это зрелище одновременно пугающее и притягательное для утонченной европейской публики. В начале ХХ века «Кармен» получила новое прочтение как повествование о древних и вечных силах, доступ к которым потеряла цивилизация, о древнем Эросе — не шаловливом божке с крылышками луком и стрелами, а могучей стихии, вне каких-либо законов, вне морали, о неодолимо мощном влечении, и его вечном спутнике — хаосе цвейговском «Амоке»[30], фрейдистском Id.

И одновременно «Кармен» — это одна из самых клишированных, растиражированных постановок, главную мелодию которой каждый может насвистать не задумываясь: «У любви, как у пташки крылья, ее никак нельзя поймать». Пышнотелая актриса, ряженная в цыганку, с неизбежной мантильей и веером, пожилой и тучный Хосе, одышливый тореадор, чьи толстые икры плотно обтянуты чулками — таков стандартный, почти пародийный образ оперы, от которого хочет уйти каждый мало-мальски амбициозный постановщик. А основатель и художественный руководитель нового театра Иосиф Михайлович Липицкий весьма амбициозен. Ученик Станиславского, два года работавший главным режиссером в московском Большом театре и ушедший оттуда со скандалом, назвав его «склепом казенного искусства», хочет вернуть на оперную сцену живое, непосредственное чувство, сделать оперу именно музыкальной драмой, в которой певцы не становились бы в заученные заранее красивые позы, а играли бы по системе Станиславского, в каждом представлении переживая заново трагедию героев, как свою собственную.