Станиславский утверждал: «Нет подлинного искусства без переживания, и поэтому оно начинается там, где чувство входит в свои права». И чтобы пережить драму Хосе и Кармен так, как переживали ее они, а не так, как представляется это образованным и воспитанным культурой людям, актеры погружаются в реалии Испании, освободиться от романтического флера. Режиссер смело перенес действие оперы в начало XX века, сделав Хосе и Кармен современниками зрителей, что позволило старому как мир сюжету стать живой повседневной реальностью, историей живых людей, с их отнюдь не наигранной страстью[31].

«Изучали мы очень подробно Испанию, — вспоминает Любовь Александровна. — Дирекцией нам было предоставлено все, и кино, и гравюры, и подробные интересные беседы об испанской жизни, ее нравах и обычаях. Все было так ново, так интересно, так захватывало, что, входя в эту работу, я постепенно стала находить свое творческое „я“, которое потеряла уже некоторое время. Сбылась моя мечта — я нашла такой театр, которому могла отдать все мое существо, забыв все на свете. И вот начинаю работать страстно, увлекательно. Режиссер, иногда здорово встряхивая, помогал глубже войти в образ настоящей жгучей испанки — свободолюбивой цыганки Кармен. Чувствую, что иногда и получается. Доводим до последней репетиции, и начинаются выступления. Афиша — надо ее оправдать. Тревожно — как совладать с порывами сердца».

Спектакли проходят с успехом. Рецензенты отмечали, что спектакль не похож на все предшествующие постановки, что опера предстала «яркой, живой, одухотворенной, засверкали ее пленительные краски, в ней загорелась настоящая жизнь», что «на сцене была подлинная Испания — не фантастическая Испания оперной сцены, где все мужчины ходят в костюмах тореадоров…». Эта постановка оказалась именно тем, что искал Блок в театре после Мейерхольда и Комиссаржевской, после «Балаганчика».

Символист внезапно затосковал по реализму и пишет: «Опять мне больно все, что касается Мейерхольдии, мне неудержимо нравится „здоровый реализм“, Станиславский и Музыкальная драма. Все, что получаю от театра, я получаю оттуда, а в Мейерхольдии — тужусь и вяну».

А Любовь Александровна начинает получать букеты красных роз и записки: «Я смотрю на Вас в „Кармею“ третий раз, и волнение мое растет с каждым разом». Она получает стихи «Среди поклонников Кармен…», «Как океан меняет цвет…», «Сердитый взор бесцветных глаз…». Потом Блок присылает номер своего телефона. Они созваниваются, договариваются о встрече.

Любовь Александровна рассказывает: «Страшно волнуюсь, ожидаю на лестнице его прихода. Чувствую, что это он. Очень молодо, нервно по лестнице вбегает ко мне, целует руку и молчит. Я тоже молчу. Весь облик поэта меня поражает. Блондин, здоровый цвет лица, высокий, прекрасный лоб, пепельные кудри с золотым оттенком, смело очерченный замкнутый рот, очень красивый; глаза — лиловые васильки, подернутые мечтательной грустью, с большим любопытством и жадностью рассматривающие меня. Волевое, умное выражение его лица и далее всегда было зорким, будто видел он человеческую душу».

Л.А. Андреева-Дельмас

Оба смущены и поначалу не знают, о чем говорить. Но оба хотят продолжить знакомство. 30 марта 1914 года в зале Тенишевского училища состоялась лекция-диспут, посвященная истории итальянской комедии. На ней выступали В.Н. Соловьев с докладом «Сеньор Гольдони, граф Гоцци, аббат Кьяри», К.А. Вогак — «Театральные маски», В.П. Веригина — «Фантастический театр», К.М. Миклашевский — «Итальянское возрождение и театр». Е.А. Зноско-Боровский — «Импровизация», К.К. Кузьмин-Караваев — «Театральные эмоции», В.Э. Мейерхольд — «Гротеск». На этом вечере Блок познакомил Любовь Александровну с матерью и сестрой. Сохранились записки, которые он писал Любови Александровне во время диспута.

Там есть такие слова: «„Все это я вижу во сне, что Вы со мной рядом, когда проснусь, никто даже не сможет сказать мне, было это или не было, потому что Вы даже не [вспомните об этом никогда]“.

Последние слова зачеркнуты, возможно, рукой Дельмас. Блок пишет дальше: „А если это будет часто?“

Дельмас: „Ой“

Блок: „Какая Вы умница, все знаете, а я профан“».

В следующей записке: «Сегодня очень странно слушать: почти ничего не понимаю, и вдруг отдельные образы или слова — освещенные каким-то странно ярким и страшным светом от Вас».

В следующей записке: «Стало грустно. Наверное, Вам нравятся всякие интермедии, потому что в Вас много детского». В верхней части Блок рисует толстого нескладного Пьеро. Далее они, видимо, обсуждают стихотворение, написанное Блоком в тот же день:

Блок пишет: «А как Вам нравится такое сочетание „Розы, верба и рожь? Это послано с целью“. — „С какой? Почему рожь?“ — „В стихах я имею право писать, что угодно, Вы не можете запретить“».

Но из окончательного варианта рожь пропала, остался колос ячменя, цвет которого напомнил Блоку волосы Любови Александровны. Кармен Блока была золотисто-рыжей (Любовь Александровна не одевала на сцене парика), не только испанкой, не только цыганкой, но самим духом вольности, так созвучным русской душе. Не случайно образы, которыми насыщено эти стихотворение, — традиционно русские — верба, весенняя таль, ячменное поле, крик журавля, плетень[32]. Только в последней строфе появляются розы — любимый цветок символистов, цветок тайного знания[33].