Следующая записка тоже касается стихотворения: «Я хочу печатать так: Посвящается Любови Александровне [Андреевой (зачеркнуто. — Е. П)] — Дельмас и больше ничего, без „певице“ или „артистке“», потому что стихи посвящаются не только певице и артистке.

Блок показывает Любови Александровне свой Петербург, гуляет с ней по улицам, Любовь Александровна вспоминает: «Он был прост и выслушивал меня очень внимательно, и мне хотелось его принять просто. В беседах он говорил: „Принимайте меня таким, как я есть: я — сложный, вы — не менее сложная, чем я, но только более владеете своей сложностью, чем я“».

Поклонницы замечают его и присылают записки: «Видели Вас с дамой, у нее рыжие волосы».

Обоих — и Бока, и Любовь Александровну завораживает образ Кармен — образ полной, чистой свободы. Она пишет: «Особенно меня поразили стихи „О да, любовь вольна, как птица…“ Такая музыкальность, такой настоящий жесткий ритм испанской песни… Раз в спектакле я запела первую строку этих стихов, за что досталось мне от переводчика».

Имя Кармен в переводе с испанского (и с латыни) означает «песня». Голос Любови Александровны и песни Кармен стали для А. Блока тем ярким, незабываемым образом, который и породил «приступ вдохновения». Первое стихотворение о Кармен написано 4 марта, второе — 18-го, затем 22-го — одно стихотворение, 24-го — два, 25-го и 26-го — по одному, 28-го — два, 30-го и 31-го — по одному. Здесь я употребляю слово «приступ» не в значении — острое проявление болезни, а подразумевая штурм — крепости или вершины. И эта вершина была взята. Блок увидел «дальний путь Кармен» — вольной страсти, распутной и вороватой гитаны[34], и одновременно — «любви, что движет солнце и светила»[35].

Но когда «путь Кармен» был завершен, осталась дружба. Любовь Александровна знакомится с матерью поэта, с его теткой. И сама Любовь Дмитриевна пишет о ней с благодарностью и шокирующей откровенностью: «Только ослепительная, солнечная жизнерадостность Кармен победила все травмы и только с ней узнал Блок желанный синтез и той и другой любви».

В 1915 году певицу радушно принимают в Шахматово. Они с Блоком гуляют по парку, вечером, после чая, она поет для него. Не только «Кармен», но и романсы о расставании — на стихи Пушкина «Для берегов отчизны дальней…» и «Мой голос для тебя…».

В последний раз они встретились за несколько дней до смерти Блока. Но ничего не сказали друг другу — Александр Александрович был уже в полузабытьи.

Судьба Любови Александровны сложилась счастливо. Она смогла найти свое место в новой, Советской России. С 1933 года она преподавала сначала в Музыкальном училище при Ленинградской консерватории, а с 1934 года — в самой Консерватории. В 1938 году Любовь Александровна получила звание доцента. Пережила блокаду вместе со своими студентами, не прерывая занятий. В 1944 году награждена медалями «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны».

Умерла Любовь Александровна 30 апреля 1969 года в Ленинграде.

Любовь Дмитриевна постоянно была в разъездах, осенью 1914 года она уезжает работать во фронтовой госпиталь, в конце весны возвращается, и тут же уезжает в Куоккала (ныне — пос. Репино) — играть в Летнем театре, потом — в Оренбург, во Псков — снова в театр. Однако со всех гастролей, из всех поездок она неизменно возвращается в дом на берегу реки Пряжки — к Блоку. Блок во время Первой мировой призван в армию, работал табельщиком у саперов на болотах под Пинском.

19 марта 1917 года Блок писал матери из Петербурга: «Минуты, разумеется, очень опасные, но опасность, если она и предстоит, освещена, чего очень давно не было, на нашей жизни, пожалуй, ни разу. Все бесчисленные опасности, которые вставали перед нами, терялись в демоническом мраке. Для меня мыслима и приемлема будущая Россия, как великая демократия (не непременно новая Америка)».

13 мая 1918 года Любовь Дмитриевна читала в зале Тенишевского училища поэму Блока «Двенадцать».

«Жить рядом с Блоком и не понять пафоса революции, не умалиться перед ней со своими индивидуалистическими претензиями — для этого надо было бы быть вовсе закоренелой в косности и вовсе ограничить свои умственные горизонты, — писала Любовь Дмитриевна. — К счастью, я все же обладала достаточной свободой мысли и достаточной свободой от обывательского эгоизма. Приехав из Пскова очень „провинциально“ настроенной и с очень „провинциальными ужасами“ перед всяческой неурядицей, вплоть до неурядиц кухонного порядка, я быстро встряхнулась и нашла в себе мужество вторить тому мощному гимну революции, какой была вся настроенность Блока. Полетело на рынок содержимое моих пяти сундуков актрисьего гардероба! В борьбе за „хлеб насущный“ в буквальном смысле слова, так как Блок очень плохо переносил отсутствие именно хлеба, наиболее трудно добываемого в то время продукта. Я не умею долго горевать и органически стремлюсь выпирать из души все тягостное. Если сердце сжималось от ужаса, как перед каким-то концом, когда я выбрала из тщательно подобранной коллекции старинных платков и шалей первый, то следующие упорхнули уже мелкой пташечкой. За ними нитка жемчуга, которую я обожала, и все, и все, и все… Я пишу все это очень нарочно: чем мы не римлянки, приносившие на алтарь отечества свои драгоценности. Только римлянки приносили свои драгоценности выхоленными рабынями руками, а мы и руки свои жертвовали (руки, воспетые поэтом: „чародейную руку твою…“), так как они погрубели и потрескались за чисткой мерзлой картошки и вонючих селедок. Мужество покидало меня только за чисткой этих селедок: их запах, их противную скользкость я совершенно не переносила и заливалась горькими слезами, стоя на коленях, потроша их на толстом слое газет, на полу, у плиты, чтобы скорее потом избавиться от запаха и остатков. А селедки были основой всего меню….