полтора-два, с чешуей, где каждая чешуйка была величиной с гривенник. Потом жарили рыбу на страшно фыркающем, ужасно коптящем и пахнущем керосином керогазе. И почти каждый день ходили воровать арбузы на близлежащую бахчу. К бахче подбирались как разведчики, ползком по высохшей и поросшей колючками канаве. Вдалеке, посреди бахчи стоял шалашик. Сторож, обычно дремавший в его тенечке, показывался наружу крайне редко. Хотя, как утверждали местные мальчишки, у него даже было ружье и по местной легенде, он вроде бы однажды засадил кому-то зарядом соли в «мягкое место». Впрочем, имя этого страдальца никому известно не было, да и вряд ли бы кто-то признался бы в таком «ранении». Арбузы и Надя, и поселковые пацаны выбирали на раз, независимо от размера они всегда были спелые и сладкие. Фёдор же при первой вылазке перетрухал страшно, и опасаясь неизвестного сторожа, и переживая за то, что они вроде как «воруют» и за это могут посадить. В результате он схватил первый попавшийся маленький арбузик, который оказался зеленым не только снаружи, но и внутри, за что он и был осмеян всей компанией, впрочем, довольно беззлобно. Еще он с неделю не мог понять, как можно так есть арбузы, не выгрызая до конца оставшуюся на корках красную мякоть, как они это делали дома, и выбрасывать огромные недоеденные ломти арбуза в траву.

После бахчи обязательным был поход в местную пекарню, располагавшуюся в продолговатом, тоже мазаном, но в отличие от других мазанок поселка более белом, бараке на окраине поселка, в котором работала мать одного из калмычат из их компании. Им выносили пару-тройку буханок только испеченного белого неповторимо духовитого хлеба и они, усевшись на скамейках тут же рядом с пекарней в жидкой тени худосочных тополей, ломали горячие буханки руками и уплетали их с крадеными арбузами. Неописуемая вкуснотища! Потом это непредставимое им до того съестное сочетание Фёдор какое то время даже ставил на второе место сразу после жареной картошки на топленом деревенском масле, но постепенно эти ощущения забылись, ибо больше таких арбузов и в таком сочетании он никогда не едал, и после жареной картошки привычное место в его вкусовых пристрастиях вновь заняла грибная жареха.

В тот день все было как обычно. С утра искупались, половили рыбы, потом, пообедав и немного отдохнув, двинули на бахчу. Ну да, от безнаказанности они уже чуток обнаглели. Уже не ползли к бахче по-пластунски, арбузы выбирали не торопясь, громко переговаривались, обсуждая достоинства того или другого кавуна. Когда сторож, оказавшийся сухощавым долговязым стариком со сказочной белой бородой и такими же белыми длинными волосами, выбрался из своего шалаша, они не заметили.

— А вот я вас сейчас, жиздрики!

И дед пальнул в воздух, хотя мог этого не делать, ибо они и без того рванули так, как не бегали никогда. Дальше Фёдор помнил плохо — бежал, перепрыгивал через сухие кусты какой-то колючей травы, ветер свистел в ушах, где-то рядом гулким табуном скакали по степи его подельники… А потом неожиданный полет, удар и темнота.

Он очнулся от резкого неприятного запаха, ворвавшегося в нос. Он узнал этот запах — нашатырный спирт, мама как-то дома протирала им старое помутневшее зеркало. Он открыл глаза.

— Ну вот и слава Богу! Болит головушка то? Ну ничего, жить будешь … Как же ты нас напугал!

Тетя Нина, поджав под себя ноги, сидела на земле, голова Фёдора лежала на ее предплечье, другой рукой она совала ему под нос ватку с нашатырным спиртом. Напротив, на коленях с совершенно белым лицом, будто бы она и не провела уже три недели под палящим астраханским солнцем, сидела мать, а вокруг толпилась вся их шальная ватага, Надя, брат Серега, умудрившийся и во время побега не бросить довольно большой арбуз, поселковые мальчишки. Что произошло, Фёдор понимал с трудом. На тете Нине сверху платья был белый докторский халат, а рядом стояла медицинская сумка с красным крестом на боку. Один глаз открывался плохо, ему что-то мешало. Фёдор поднял руку, ощупал голову. Рука наткнулась на тугую марлевую повязку, нависшую как раз над плохо открывающимся глазом. Тетя Нина уже обтирала скомканным пропитанным чем-то бинтом его лицо, и он увидел, что на бинте расплываются тусклые красные разводы.

— Ничего, Федя, ничего, родненький… Все хорошо будет… Сколько же я вас таких перевязала…

Фёдор понял — он ранен! Он ранен! Ранен! Ранен! В голову! Он это видел много раз. В кино. Раненый боец лежит на коленях перевязывающей его медсестры, а она уговаривает его — «Потерпи миленький, потерпи… Все будет хорошо…» А тетя Нина ведь настоящая фронтовая медсестра… А он по-настоящему ранен в голову…

— Теть Нин, я ранен?

— Ранен, ранен, родимый…

Как и что произошло, по дороге домой наперебой рассказывали Надя с Серегой.

— Мы, бежим, бежим… А Федька аж быстрей всех… А потом как запнется и как полетит … И не встает … Мы к нему, а он глаза не открывает, на голове кровь …

Головой Фёдор приложился о какую-то старую ржавую железяку. Плюс до локтя ободрал руку о шершавый степной грунт. В общем, картина была неприглядная. Как потом рассказывали мальчишки, больше всего перепугался брат Серега — он тряс Фёдора за плечи, ревел и кричал: «Федька, вставай! Федька, вставай! Ты чего? Что я маме скажу?»

Первой пришла в себя Надя. Она рванула в медпункт и привела тетю Нину и их маму. При этом, по всей видимости толком объяснить ситуацию она или не смогла или не успела. Что при этом чувствовали тетя Нина и его мама, Фёдор смог себе представить только через много лет, когда однажды в гостях на его двухлетнюю Маришку, игравшую с двоюродной сестренкой в соседней комнате, упал сервант, у которого по какой-то причине сломалась ножка. Грохот, крик… Что с ним происходило в те мгновения, пока он выскакивал из-за стола и бежал в эту комнату, словами он описать бы не смог. Всё, слава Богу, обошлось без травм, но минутами позже зайдя в ванную и заглянув в зеркало, он увидел там такое же лицо, какое-то было у мамы, тогда там в степи.

Спал в ту ночь Фёдор плохо, болела голова, саднила перевязанная рука. И он поневоле опять слушал заполуночные кухонные разговоры тети Нины и мамы.

— А вот веришь, Маша, все вспомнила! Тут то я уж давно никого не перевязывала, слава тебе Господи… А с Фёдором прямо как тогда … После посмотрела, даже гордость какая-то взяла — какая ладная повязка-то. Руки