— Кого?

— Ну, женщину эту, Салгар. И ребёнка…

— Какую женщину? Ты же один ночью приполз. Правда, с робятёнком. Вот я и говорю — голоднющая девка такая!

— А баба где? Бабы с нами не было?

— Ни единой! Эх, молодёжь, молодёжь, всё бы вам о бабах да о бабах! А девчонку, говорю, обиходил. Тут за два дома у Проньки-скрипуна намедни молодуха родила, титьки — во! Молочка хоть залейся. Согласилась и нашу покормить.

Я выполз из-за печи и стоял дико озираясь, узнавая обстановку захламлённой бобылевой избы, а сам старик, не умолкая, трещал сбоку:

— Зыбка-то у меня ещё от моих сохранилась, Аринку последнюю качали. Теперь, видишь, пригодилась!

В углу горницы, подвешенная на свежем берёзовом шесте, висела люлька. В ней, укутанная в чистый холстяной обрез, посапывала Салгар-младшая. Кровь бросилась мне в голову, я вспомнил события этой злосчастной ночи, вспомнил, веря и не веря вернувшейся памяти.

— Ну, прости нас, Господи, и помоги! — сказал князь Корней, когда Салгар, уже подорожному одетая, подняла на руки девочку. Корней перекрестился на образок в углу, затем сунул его за пазуху. Не ровён час, сгорит иконка, грех. Перед тем он распушил всю солому из матраса, на котором спала полонянка, добавил сверху несколько попавших под руку тряпиц, и теперь стоял над кучей с горящей плошкой. Мы направились к дверям, и Корней бросил плошку в сухую солому. Огонь сноровисто пополз по жёстким стеблям.

Разгоралось быстро. Из горницы тянулся горький дым, и в проёме дверей виднелись оранжевые сполохи. Всех троих связанных стражников мы перетащили на улицу. Двое из них пришли в себя и грозно вращали глазами, мыча сквозь затычки во ртах.

— Ну, дуйте что есть мочи к забору. Я хвост постерегу, — выдохнул Корней и помахал, приноравливая к руке, мечом, снятым со стражника. Второй меч украшал меня.

Частокол княжеского подворья мы одолели не без труда, но быстро. Первой по веревке с моей помощью прошмыгнула Салгар, затем я, с перекинутым за плечо свёртком, в котором покойно лежала ничего не понимающая малышка. С минуты на минуту должна была подняться суматоха.

Первые крики послышались, едва через брёвна частокола бурно дыша перевалился князь.

— Заполыхало как в печке, — радостно сообщил он.

— Ты-то чего сияешь? Такую красотищу сожжём, да и не дай Бог, людишек кого сгубим ненароком.

— Не-е-ет, отстоят дворец, думаю. Их как мурашей набежало с вёдрами. Да и ветерок подручный, от основных хором.

Мимо нас, затаившихся в конце узкого, не более сажени, проулка, на рысях, размахивая вёдрами и бренча доспехами, пробежали несколько воинов. Ударил, наконец, набатный колокол.

— Не иначе, как с ближайшей башни караульные, — решил я. — Туда, значит, и тронемся.

Дальнейшее представляется мне сплошной полосой невезения. Удача, до сей поры благоволившая двум недоумкам в безумной затее прогулки по княжескому дворцу, либо устала, либо отвлеклась по какому неотложному делу.

Мы взобрались на широкую, в четыре аршина ширины, крепостную стену и Корней привязал конец опущенной понаруже веревки к брусу, обрамляющему бойницу. В глубоком мраке, окружавшем кремль, там и сям появлялись пятнышки света: под звуками набата пробуждались улицы посада. Впрочем, детинец был отделён от ближних домов посада столь протяжённым пустырём, что пожар в крепости при слабом ветре вряд ли мог угрожать безопасности горожан.

А стражники на стене всё-таки еще оставались. И трое выскочили из темноты, когда всё было готово к нашему спуску. Первой попалась им Салгар. Мы разом обернулись на её сдавленный крик. Женщина, выгибаясь всем телом, билась в руках одного из воинов. Он обхватил её сзади и тщетно пытался зажать ей рот. Двое других мечников были уже в трёх шагах от нас.

— Уходи один! — заорал Корней, отбивая мечом выпад первого нападавшего.

Таиться не имело смысла — было слышно, как на подмогу обнаружившей нас троице торопятся, бухая сапогами по дубовым доскам настила, сторожа от соседней башни.

— Уходи, ей уже не поможешь, я их задержу! — Корней полоснул остриём одного из противников. В мерцающем свете приближающихся факелов грудь воина окрасилась чёрным, он вскрикнул и упал навзничь. Время шуток прошло…

Двенадцатиаршинная верёвка закончилась одновременно с крепостной стеной. Еще несколько аршин скользкого глинистого обрыва в ров, окружающий детинец, я катился главным образом на ближайшей к спине части тела, прижав к груди младенца и озабоченный только тем, чтобы не повредить это хрупкое создание Божье, которое казалось мне тем нежнее, что держать в руках грудничка довелось в первый раз.

Воды во рву, на моё счастье, оказалось не так уж и много. Я погрузился по грудь в затхлую тинистую жижу и, подняв свою драгоценную ношу над головой, побрёл к другому берегу. Сзади раздался тяжёлый шлепок, затем что-то просвистело в воздухе, а наверху, где все еще частили удары железа по железу, матерно взвыли несколько голосов. Я понял, что один из противников Корнея совершил свой последний полёт до земли и Корней обрубил веревку, спасая меня и отрезая себе путь к отступлению. Чуток времени теперь у меня был: я уже приближался к крайним домам посада, когда из-под башни вырвалась вереница огней, послышалось всхрапывание лошадей, и, рассыпавшись по пустырю, погоня быстро стала перемещаться за нами.

Дальше всё было как в страшном сне. Я бежал по тёмным переулкам, настигаемый неотвратимо приближающейся погоней. Топот коней, стук рвущегося из груди сердца — оно колотило по ребрам изнутри как палка по забору. Струи грязи, летевшие из-под сапог, когда я попадал в невидимые уличные лужи. И страх, страх… Пощады, я знал, не будет. Особенно после тех геройств, что свершит там, наверху, князь Корней. В последнем можно было не сомневаться, тверяки не нравились ему ещё с зимнего плена.

За две улицы от нашего дома я угодил своей многострадальной головой в бревно коновязи. Наступила тьма. Последнее, что уловил я краешком уходящего сознания, был голос Салгар, зовущий меня.

И снова голос хозяина возвращает меня в явь: — Аринка ныне далёко живет, аж под самым Торжком. Как увез зятёк пять годов назад, так и дорогу домой забыла. Да и то сказать — замужняя жена! Уж и своих троих родила. Я у них тот год летось две недели гостил… Ах славно покосили!

— Погоди, дядя Тима, — мой голос самому кажется чужим. — А я как сюда попал?

— Дык, прибрёл. Грязный, страшный…Кабы девчонка не пищала, я бы и в дом пустить забоялся. Пёс его знает — кто там под дверью хрипит?

Я всё ещё не могу вспомнить чего-то очень важного:

— А это…ещё кто…кто со мной был?

— Да никого. Меч при тебе был, вон под зипуном висит. Я ещё думаю: вот так каменщичков Господь в постояльцы прислал! Чисто разбойнички…

— Не разбойники мы, дядя Тима.

Я снимаю с пристенка меч. Деревянные ножны в струпьях присохшей тины, рукоять торчит криво. А когда я пытаюсь выправить её, лезвие клинка легко переламывается возле самых усков. Это меня окончательно доконало. Боже мой! Закатиться за тридевять земель, каждый миг опасаясь быть опознаным в чужом городе, где милостью можно считать если повесят сразу, а не после лютых допросов, и в одночасье потерять единственного товарища и единственную ниточку в своем расследовании — пленную татарочку! За это московский князь по головке не погладит.