быть, я и недопонимаю этот вопрос, но мне кажется, что специфическим работникам ставки занижены, например:

Дежурный санитар по приемке трупов получает 130 рублей в месяц, санитар уборки трупного зала – 120 рублей в м-ц, истопник-монтер получает 177 руб. в м-ц и т. д.

Неправильное использование средств, запутанность в учете, бессметное строительство и бесплановость работ. Наконец, такой факт, примерно числа 16/VI с. г., в моей беседе с секретарем парткома т. Евсиным он мне сказал: «Вот если б я мог попасть лично к тов. Ежову или его заместителю, я бы ему все рассказал про Нестеренко, а то у Нестеренко и до сегодня где-то есть «свой», который его здорово поддерживает». Это обстоятельство очень прошу учесть.

«Ну, к товарищу Ежову ей теперь довольно сложно будет попасть…»

Из всего вышеизложенного, я лично считаю, что тов. Нестеренко является политически ненадежным. Дополнительный материал еще могут дать работники, которые с ним больше по работе соприкасались, а именно, т. т. Евсин, Поспелов, Базукина, Лебедев Ф. Н., Мороз, Максифролова, Калкунов, Лукашина и Борисова, а также прошу обратить внимание на жалобы клиентов в жалобной книге.

22. VI/38 года

Юркевич

Верно:

Ст. следователь 2 Упр. НКВД СССР

лейтенант Госбезопасности Перепелица

– Ну, что ты теперь скажешь?

– А что тут скажешь, гражданин начальник? Русский донос – бессмысленный и беспощадный…

– Это, Нестеренко, не донос, а свидетельство!

– Это, гражданин начальник, донос!

– Значит, отказываешься признавать, что шпион?

– А что из вами прочитанного здесь указывает на то, что я шпион?

– Разве признания честной советской женщины тебе недостаточно?

– Ну, гражданин начальник…

– Из чего я делаю такой вывод, Нестеренко? А из чего бы мне сделать вывод обратный? А что из твоей жизни могло бы убедить меня, что ты не шпион?!

От предложения к предложению Перепелица говорит все громче, но затем вдруг затихает. Теперь я постоянно ожидаю удара, но следователь не бьет. Напротив, повышая голос, он вдруг словно сам себя ставит на место.

«Все-таки, как бы ни хотелось мне подобное признавать, юный мой товарищ Перепелица оказывается калачом тертым. Он знает, что делает. Настоящий профессионал своего дела. Умница, как есть. На мой счет у него, судя по всему, имеются и тактика, и стратегия…»

– Значит, ты хочешь, чтобы я доказал тебе, что ты шпион?

– Хотелось бы, скорее, чтобы вы пришли к мнению обратному, гражданин начальник…

– Не выйдет. Я докажу тебе! – Закатывая рукава, вновь заводится он.

– Вы не можете доказать то, чего нет…

– Не могу? Хорошо, давай тогда поэтапно. В двадцатом году ты бежал в Сербию, верно?

– Верно, но не совсем…

– Почему это не совсем?

– Потому что сперва я выехал в Константинополь…

– Рассказывай!

– Вы же собирались доказывать, что я шпион…

– Ты рассказывай, а я докажу! Как ты отправился в Константинополь?

– Как и все, кораблями из Крыма…

– Сколько вас там было?

– Сто двадцать шесть судов из пяти портов…

– А людей сколько?

– Думаю, что-то около ста пятидесяти тысяч человек, и все же, кажется, вы собирались доказать, что…

– Сто пятьдесят тысяч трусов!

– Ясно. Вам бы успокоиться, гражданин начальник…

– Закрой рот!

– Тогда мне сложно будет говорить…

– Открывай его только по делу!

– По делу… Среди нас были не только солдаты, но и гражданские – женщины и дети, это первое. Второе: уж чем-чем, а трусостью там точно не пахло. Разочарованием – да, растерянностью тоже, да даже глупой, пошлой надеждой, но уж точно не трусостью – на трусость там не было времени. Более того, некоторые отплывающие на прощанье кричали остававшимся на берегу большевикам «Ура!»

– И ты тоже кричал?

– Хотите приобщить к делу?

– Я тебя спрашиваю, Нестеренко, орал ты, падла, или нет?

– Нет, конечно…

– Почему?

– Потому что уже тогда понял, что ничего общего с этими господами на кораблях я не имею. Я не чувствовал себя равным среди прочих. Помню, как несколько лет спустя, в Париже, сидя в кафе, многие пораженцы утверждали, будто в двадцатом году Россию покинули удивительные, чистые и порядочные люди, однако это было вовсе не так…

– А как было?

– А было так, что в двадцатом году Россию (и число отчаливших прямо указывает на это) покидали люди ровно такие же, как и те, что оставались на берегу. На кораблях, что раненой змеей тянулись в Константинополь, бежал самый обыкновенный русский народ. Возможно, среди нас и присутствовали какие-то там богачи, фабриканты и князья, однако процент их оставался совершенно несущественным, потому что бежали все. Как бы вам ни хотелось, гражданин начальник, теперь переписывать историю, но конфликт был не классовый, а идейный…

– Ты хочешь убедить меня, что с вами бежал и простой русский мужик?

– Я вообще-то больше не очень-то хочу вас в чем-либо убеждать, гражданин начальник, я вижу, что это бессмысленно…

– Я задал тебе вопрос!

– Правда в том, что в двадцатом году всякий бежал народ, и богатый, и бедный…

– И что творилось на этих кораблях?

– Вам-то какая разница?

– Я последний раз тебя сегодня предупредил!

– На палубах наших творилось ровно то же, что и на земле – великая (с маленькой буквы) Россия. От себя ведь не убежишь! Всего за несколько минут на кораблях установилось привычное бесправие, то самое укоренившееся в русской земле бесправие, что веками не отпускало всех нас. До гальюнов невозможно было добраться – в них допускались только те самые, привилегированные и лучшие люди империи. Мы же, простые и небогатые, вынуждены были ходить под себя…

– Даже офицеры?

– Даже офицеры, гражданин начальник, даже офицеры. Впрочем, я могу говорить только за наше судно. Быть может, на других кораблях дело обстояло принципиально иначе, но я в этом очень сомневаюсь…

– Ну так расскажи про свое!

– На нашем царила полная неразбериха. Стояла жуткая вонь. Пока одни сражались с морской болезнью, другие доедали то, что успели утащить с собой из разрушенного бегством порта. Все мы безуспешно искали питьевую воду, но ее конечно не было. Спали в проходах, а в это время в каютах те самые прекрасные и особенные русские люди, которых после в Париже восхваляли пораженцы, всю ночь глушили вино и орали песни. Поговаривали даже, что на нашем корабле завывал сам Вертинский, но я в это не очень-то верил – уж слишком плохо пел тот человек.

– Выходит, ты высадился в Константинополе?

– Да, но не сразу.

– Почему?

– В первые дни нас не выпускали на берег. Союзнический карантин. Во-первых, была эпидемия, во-вторых, шутка ли принять сто пятьдесят тысяч голодных ртов, которые нужно было чем-то кормить. Лысые женщины, короткостриженые дети и потерявшие родину мужики – армада вшей! Несколько суток мы ожидали разрешения союзников, но они продолжали медлить. Что с нами