– Могу я забрать то, что вам не нужно?

Охотнее всего я соглашалась на шейные кости, потому что на них всегда оставалось много мяса. Но самым ценным был костный мозг: я вынимала его и варила бульон для тех, кто был слишком слаб, чтобы есть. Разбивала кости молотком, смазывала их уксусом, чтобы достать все самое питательное, потом ставила добытый костный мозг на медленный огонь и варила весь день и всю ночь. Парни могли пить бульон из кружки. Тем, у кого не было сил поднести кружку к губам, я помогала. А когда им становилось сложно пить из кружки даже с моей помощью, кормила их с ложечки.

Но были продукты, которые мне все-таки приходилось покупать. Как-то раз, когда мы с Бонни приехали за покупками в «Крогер», она спросила, что за армию я пытаюсь накормить.

– Я отвожу еду моим ребятам, – ответила я. – Им так намного лучше. Я это вижу.

– Я хочу тебе помочь, – сказала она.

– Бонни, ты много чего умеешь, но только не готовить.

– Я про продуктовые талоны, – сказала Бонни.

Какая-то женщина, услышав эти слова, посмотрела на Бонни и высокомерно кивнула, словно моя подруга заслуживала продовольственные карточки одним своим видом.

– Ты уверена? – спросила я.

– Я все равно не могу есть в прямом смысле этого слова, – сказала Бонни; ее еду мы измельчали, чтобы она проходила через зонд.

Бонни отдавала мне половину своих продуктовых талонов, и мы стали ездить в магазин вместе.

Но парни продолжали умирать. Я поняла, что если пациентам было что-то нужно, больше шансов им помочь у меня было в ночные смены или в выходные. Тем, кто дежурил в ночную смену, было плевать на то, что я делаю, лишь бы я не доставила им неприятностей: «Можете спалить больницу дотла, но чтобы к утренней пересменке все было в порядке».

Обычно, если позволяла ситуация, я отвозила парней в Литл-Рок. Медицинский центр Хот-Спрингса был нашим запасным вариантом.

– Если медицинский центр Хот-Спрингса уйдет под землю, а меня рядом не окажется, поезжайте в Литл-Рок, – говорила я. – И даже не думайте о больнице святого Иосифа.

В больнице святого Иосифа мне приходилось скандалить чаще, чем в других местах. Тамошние врачи, уважаемые мною горожане, тыкали в меня пальцем и говорили, что я умру. При этом они упрекали меня в том, что я привожу людей, которые подвергают окружающих риску. Доктор Портер, онколог, ужасно злился, что больных СПИДом размещают на его этаже, и считал меня омерзительной, потому что я заходила в палаты, а он оставался в дверях. Однажды, когда я занесла карточку одного из пациентов в изолятор, он окончательно вышел из себя: кричал на меня так громко, что у него изо рта вылетала слюна.

– Доктор, но там ведь больные люди, – пыталась я его успокоить.

– Не надо говорить мне про больных людей! – орал он.

Думаю, он и вправду верил, что карточка стала заразной. Именно из-за доктора Портера медсестры считали в порядке вещей оставлять подносы с едой у дверей палаты. Это было по-настоящему отвратительно! Ведь я лично знала умирающих: сначала кормила их сэндвичами с курицей, а потом бульоном из кружки. Теперь же они оказывались в заточении там, где о них едва ли позаботятся. Мне казалось, что в моих силах пристыдить доктора Портера и заставить его проявлять больше сочувствия.

– Вы слышали про специальную диету для больных СПИДом? Она состоит из пиццы и панкейков.

– О чем вы говорите? – От возмущения у него подергивалась вена на шее.

– Пиццу и панкейки можно просунуть под дверь, – сказала я. – От этого будет больше пользы, чем от работы ваших подчиненных.

– А я не хочу, чтобы эти люди находились в больнице!

– Они сами этому не рады.

– Если один из них меня заразит…

– Заходя в палату, надевайте презерватив.

Доктор Портер предпочел удалиться с оскорбленным видом. Иногда я действительно немного перегибала палку, но как иначе вытерпеть переполнявшую меня злость?! Что делать, если в больнице есть люди, с которыми не получается по-другому? Но обычно я старалась вести себя как можно более профессионально. Я называла такой стиль поведения медицинским костюмом.

– Если для этого мне нужно позвать врача… – говорила я медсестрам.

– Нет-нет, врача звать не нужно.

Они были готовы на все, лишь бы не получить разнос от доктора. Даже от воображаемого. И в такие минуты я чувствовала, что сама превращаюсь в такого доктора. Я изучила все доступные источники и очень гордилась тем, что запомнила несколько терминов: некоторые больные ослепнут от цитомегаловирусного ретинита, если проживут достаточно долго; а вот их легкие поразит пневмоцистная пневмония, от которой почти невозможно уберечься. Все это я записывала в блокнот, отмечая, что саркома Капоши встречается только у тех, кто бывал на побережье. Больных с этой фиолетово-красной сыпью показывали в новостях в те редкие разы, когда по телевизору говорили о СПИДе.

Я записывала все это, думая, что, может, больным станет легче, если они будут знать названия своих недугов, и на тот счастливый случай, если мне на помощь подоспеет тяжелая артиллерия или федеральное правительство. Это был один из способов упорядочить хаос. Способ хоть как-то почувствовать, что ситуация под контролем, – ведь это возможно, когда мы называем вещи своими именами?

Фраза «это пневмоцистная пневмония» была бесполезной, когда больного знобило так, что его было невозможно согреть, собери я хоть все одеяла из всех палат. Иногда все, что мне оставалось, – лечь рядом, чтобы отдать немного собственного тепла.

Фраза «это цитомегаловирусный ретинит» ничуть не облегчала страдания, когда начинало пропадать зрение: сначала перед глазами возникала дымка, а потом ее сменял плотный занавес полной слепоты. Чтобы заглушить звонки телефона и болтовню медсестер, я закрывала дверь и читала ребятам вслух. Сперва меня увлекали и успокаивали книги Даниэлы Стил и Норы Робертс. Ради собственного удовольствия я могла читать по три книги одновременно и бралась то за одну, то за другую, словно переключала каналы на телевизоре. Но все они казались мне поверхностными, – да и с моей стороны было бы бесчеловечно читать книгу с открытым финалом человеку, который сам стоит на краю пропасти. Я поняла, почему умирающим читают Библию. Она напоминала о том, что этот путь уже был кем-то проделан. Но мне не хотелось приносить в больницу Библию – этим парням и без того достаточно часто пытались ее всучить.

Я стала носить с собой старый путеводитель по архипелагу Флорида-Кис. Эта книга осталась у меня из детства, а когда умер папа, я читала ее, чтобы погрузиться в воспоминания о нашей поездке на острова. Я читала путеводитель ребятам, и мы будто вылетали из больницы и оказывались в невероятных местах, вдали от бед и печалей. Все они вернулись в Арканзас: в место, которое подарило им жизнь и которое не хотело принимать их обратно. И мысленно мы уносились из этого штата.

Первая наша остановка всегда была в Ки-Ларго. Я зачитывала описание этой местности и рассказывала, как в детстве бывала там с отцом. Затем мы переносились в Айламораду, плавали там с дельфинами и погружались в ярко-бирюзовую воду, которая постепенно принимала холодный синеватый оттенок, и нам встречались скалярии, будто подсвеченные изнутри: они проносились мимо ядовито-желтыми, фиолетовыми и голубыми вспышками. Мы трогали коралловые рифы, выросшие на обломках кораблей: зеленые и фиолетовые полипы густо облепили остовы покинутых грузовых судов. Мы обсыхали на известняковом пляже: за несколько миллиардов лет рассыпавшиеся ракушки превратились в твердую породу.

К концу путеводителя мы добирались до Ки-Уэста. Иногда, если было нужно, кое-какие разделы книги я пропускала и, чтобы успеть, давила на газ, пролетая по Семимильному мосту. Для нас Ки-Уэст был центром притяжения геев, где нам встречалось столько же роскошных мужчин, сколько лилово-розовых цветов на клумбах. Добравшись до Ки-Уэста, мы понимали, что здесь нас никто не осудит. Мы улыбались