– Господи, это же ужасно! – громко сказала тетка с кошелкой типа «авоська старая, потертая». – Оставлять ребенка одного играть на полу, в грязи, в антисанитарных условиях! Где же ее мать?!

– А правда, где мать? Где твоя мама, милая? – обратилась к девочке другая женщина, в белом летнем костюме. Она держала за руку свою дочь, тоже девочку лет двух, над головкой которой парил огромный бант, больше похожий на воздушный шар.

– Где твоя мама? Мама где?!

Вокруг загомонили, приставая к плачущему ребенку с этим вопросом, как будто сейчас имело значение только это. Когда через несколько минут я вернулся с работником вокзального медпункта, толпа женщин все еще наседала с вопросом о маме на насмерть перепуганного ребенка.

– Расступитесь, граждане! – потребовал фельдшер. И очень ловко, что выдавало в нем большой опыт общения с малолетними детьми, подхватил девочку на руки. – Не плачь, маленькая, мы сейчас пойдем и ручку твою залечим, один укольчик сделаем – и не будет так болеть… Нету матери? – обратился он к собравшимся. В ответ возмущенно загудели. – Вот ворона! Найдется – скажите, пусть в медпункт подойдет.

В медпункте Азиде – так плачущая крошка назвала себя фельдшеру – после его долгих уговоров сделали обезболивающий укол и наложили гипс. Процедура накладывания гипса вызвала у Азиды огромный интерес: с невысохшими дорожками слез на мягких щечках она смотрела, как на ее ручку кладут быстро застывающую кашицу, и еще мокрые глаза девочки выражали удивление и восторг перед новым зрелищем и новым ощущением…

Непроходящее чувство вины (наступил на играющего ребенка!) не позволяло мне оставить девочку в медпункте и отправиться по своим делам.

Я смотрел, как понемногу оживляется ее смуглая мордашка, как она с интересом начала оглядываться по сторонам, здоровой рукой прижимая к себе пластмассового утенка, и чувствовал некоторое облегчение. И одновременно не переставал удивляться тому, что за все время, пока ее тормошили там, внизу, пока несли в медпункт и проделывали здесь кучу разных процедур, наконец, пока она ожила и завертела головой, похожая на маленького взъерошенного галчонка, – за все это время она ни разу не позвала маму!

И вот как только я подумал об этом, дверь медпункта распахнулась, и в маленькую, заставленную стеклянными шкафами комнатку ворвалась девушка.

Она была очень бедно одета: вытянутая на локтях и груди турецкая майка с длинными рукавами, плохо сшитая юбка из дешевой материи, дерматиновая сумочка, парусиновые тапочки вместо туфель или босоножек.

– Ася! – бросилась она к девочке. – Как же так, Ася! Зачем ты от меня убежала, я же сказала, чтобы ты сидела и никуда не уходила!

Лицо ее горело, кое-как сколотые волосы грозили вот-вот в беспорядке рассыпаться по плечам. Над верхней губой блестели бисеринки пота.

– Осторожней, мамаша! – остановил ее фельдшер, потому что девушка (или молодая женщина – на вид ей было около двадцати пяти, на восемь лет старше меня), словно не замечая, что на ручку девочки наложен гипс, сгребла ее в объятия. Сумочка при этом упала на пол, я поднял и протянул ее матери.

Она не заметила этого, как вообще не заметила меня. Она обращалась только к девочке, которая держалась как-то отстраненно и смотрела чуть исподлобья:

– Асенька, как же так? Ох, что это у тебя? – Девушка наконец-то заметила гипс. – Кто это тебя? Как же это ты? Скажи, скажи маме!

– Это все из-за меня, извините, – робко произнес я. – Я торопился, шел, а девочка играла на полу… Я ее просто не заметил, простите меня.

Мельком посмотрев на меня, девушка продолжала тормошить ребенка. И в конце концов случилось то, что не могло не случиться: девочка заревела и стала вырываться, она буквально вывинчивалась из материнских рук и тянулась ко мне, непонятно почему увидев во мне своего защитника.

– Ася, Ася!

Но малышка вопила так, что у всех нас заложило уши, и наотрез отказывалась иметь дело с той, которая называла себя ее мамой.

Подхватив ребенка на руки, я кивнул девушке и вышел из медпункта. Девочка почти сразу затихла, припав к моему плечу и неловко выставив впереди себя загипсованную ручку.

– Давайте пройдем в кафе, – предложил я. – Ребенок пока успокоится, да и нам с вами не мешает проглотить хотя бы по чашечке кофе. Тоже для успокоения.

Девушка кивнула и с понурым видом пошла за мной.

Мы устроились за самым дальним столиком придорожного кафе. Кружевная тень лип и тополей скрыла нас от других посетителей и их любопытных глаз.

Я заказал два кофе и две порции мороженого – для девочки и ее матери. И опять от меня не укрылось, как неловко Мила (так она представилась) принялась кормить ребенка с ложечки и с каким явным неудовольствием Азида принимала ее заботы. Она вертела головой и норовила то и дело соскользнуть с материнских колен. В конце концов мороженое оказалось не столько у нее во рту, сколько на смуглых щеках.

– Вы, пожалуйста, простите меня, – снова начал я… – Честное слово, я и подумать не мог… Если бы я сумел чем-нибудь загладить… Может, деньги…

– Ах, оставьте вы это, – с досадой ответила Мила. – Вы же ничего, ничего не понимаете! Вы и понятия не имеете, что натворили! Теперь мне никогда ее не отдадут!

– Кого? Азиду?

– Не называйте ее так! Ася! Ее зовут Ася!

– Но она сама нам сказала, что ее имя – Азида.

– Мало ли что! А я сказала, что ее зовут Ася!

– Послушайте, успокойтесь. Вы так кричите, что на нас люди оглядываются.

– А вы только и знаете, что говорить «успокойтесь» да «успокойтесь»! Мне же теперь ее не отдадут – понимаете вы это или нет?

– Кого не отдадут? Азиду? Но она же ваша дочь – да или нет? Если это так, то никто не может отнять у вас ребенка!

– Она не… – Мила осеклась. – Я не могу вернуть ее в таком виде, понимаете?! Со сломанной ручкой! Мне вообще больше ее не доверят… Я знаю, скажут: «Иди отсюда! Доигралась! Не будет у тебя дочери!» Понимаете?!

– Ничего не понимаю! – Я начал терять терпение.

– Ах, боже мой! Я уже полгода оформляю на нее документы! На усыновление, то есть удочерение! Пока получилась только опека… Мне доверяют Асю только на субботу-воскресенье. И все как-то неудачно! То платье порвем, то ножку подвернем, то лицом на асфальт упадем – думаете, легко возвращать ребенка в ссадинах и синяках? Нянечка в интер-нате все время головой качает. Она против меня, я знаю! Говорит, что из меня никогда ничего хорошего не выйдет, и уж мать – тем более! Это такая злыдня, я ее с детства помню…

– Вы что, тоже воспитывались в этом интернате?

– Что? А, да, конечно. Меня там все знают. И так тяжело дались уговоры об опеке! Хотя я уже десять лет как не их воспитанница!

Картина начала понемногу проясняться.

Как стало ясно из дальнейшего рассказа Милы, она сама была девушкой с так называемой сложной судьбой. Родителей своих Мила не знала, с двух до пятнадцати лет она воспитывалась в интернате. И все эти годы была там отнюдь не на хорошем счету: училась плохо, по поведению имела твердый «неуд», спальне девочек предпочитала городские улицы, где ее то и дело отлавливали и возвращали домой усталые патрульные милиционеры.