В двенадцать лет она сбежала и три месяца странствовала по Подмосковью с группой мальчишек, которым взбрело в голову называть себя Шайкой Черных Гангстеров – все их геройство заключалось в том, что они околачивались возле подмосковных школ, отлавливали младших школьников и отнимали у девочек золотые сережки, а у мальчиков – карманные деньги. Пацанов отправили в колонию, Милу за малолетством от уголовной ответственности освободили.

В четырнадцать на стол директрисы интерната легла изъятая в спальне старших мальчиков видеокассета, на которой Мила в компании девочек постарше занималась вещами посерьезнее.

– Чистой воды порнография, и гадать нечего, – заявил интернатский преподаватель физкультуры, только глянув на экран, когда кассету сунули в видиомагнитофон. – Гнать надо из интерната эту Мерилин Монро недоделанную! Пока она бед не натворила…

Но гнать Милу было не за что – ни одно из ее «дел» не тянуло даже на уголовную статью. У дирекции интерната не появилось повода вышвырнуть горе-воспитанницу даже тогда, когда пятнадцатилетняя Мила снова сбежала с какими-то лицами кавказской национальности и очередные три месяца странствовала с ними по Гагре и Пицунде, пока ее просто не «забыли» в одном из придорожных кабаков. После чего малолетнюю сироту снова пришлось возвращать в Москву силами сухумского приемника-распределителя.

Словом, после того как девочка закончила девять классов, в ее родном интернате вздохнули спокойно и с легким сердцем отправили воспитанницу в ПТУ.

О своей жизни в училище Мила рассказывала еще более скупо: там ее тоже не любила ни администрация, ни работники хлебозавода, где ученицы проходили практику. Веселые компании, вино и страсть к путешествиям привлекали ее куда больше, чем хлебопекарное дело, которое предлагалось постигать в стенах ПТУ.

Огромные, как у куклы, голубые глаза Милы, нежный овал лица и длинные волосы цвета палой листвы делали ее, пусть на короткое время, королевой любого стола и желанной гостьей любой постели. Так, беспорядочно слоняясь из одной веселой компании в другую, Мила провела десять лет и в один прекрасный день проснулась с чувством, что ей это все осточертело.

Все ее немногочисленные подруги, будучи тоже любительницами легкой и веселой жизни, к двадцати пяти годам умудрились выйти замуж или хотя бы родить ребенка. Правда, большинство из них к этому же времени успели так же быстро развестись, но все-таки они стали другими – это были женщины, познавшие жизнь, с детьми на руках, и в разговорах у них появились чужие, незнакомые Миле нотки и темы: готовка, стирка, дети, кормление по часам, мужья… Для нее, Милы, у бывших веселых подруг находилось все меньше времени, а то и вовсе не находилось. Она вдруг остро почувствовала свое одиночество.

Вот эта тоска «по своим» и пригнала ее однажды в стены интерната, где прошли ее детство и юность. Прогулявшись по знакомым гулким коридорам, она зашла в учебную комнату, столовую, спальню, заглянула в малышовую группу – и увидела там Азиду…

– И я решила, что она будет моей дочерью, – твердо сказала Мила. – Так прямо пришла к Наталь Степановне, это наша директриса, и сказала: хочу удочерить…

– У девочки никого из родителей нет в живых?

– Да, ее нашли на пороге интерната в ящике из-под винограда, завернутую в газеты, только записка при ней была, что зовут Азида… знаете, про таких говорят – «дитя рынка». Спутался торговец с Кавказа с наемной работницей, та забеременела и… Но это неважно! Я говорю Наталь Степанне: «Хочу удочерить и воспитывать». А она мне: «Тебя саму еще надо воспитывать». Господи, как я ее умоляла! Каких только подарков не сулила! В конце концов договорились: оформляю документы пока только на опеку. Как бы испытательный срок. И если по истечении полугода все будет хорошо…

Тут взгляд ее упал на загипсованную ручку Азиды, Мила махнула рукой и замолчала. Я ждал, что она вот-вот заплачет, но она только закусила губу.

– Беру ее на прогулку каждые выходные, и еще ни разу, ни разу не было все хорошо! А сейчас, после вот этого, мне ее вообще больше не доверят! Как обидно, вы не представляете! И главное, я всего только за водой выскочила – на пять минут! Для себя и для нее!

Я подумал, что администрация интерната не так уж не права, остерегаясь доверять Миле ребенка. Во-первых, и выбегая за водой, не следовало бросать девочку посреди дороги, во-вторых, Киевский вокзал – не лучшее место для прогулки с ребенком.

Но додумать эту мысль, а уж тем более ее высказать, мне не позволила сама Мила. Внезапно ее осенила какая-то идея. Она с шумом отодвинула от себя вазочку с мороженым, навалилась полной грудью на шаткий пластмассовый столик и вцепилась в мой рукав обеими руками:

– Послушай! Как тебя? А, неважно! Послушай, помоги мне, а? Есть, – она как-то странно дернула глазом, так, что я даже не сразу понял, что мне подмигнули, – есть один выход. Наталь Степанна мне еще тогда, в первый день, так прямо и сказала: «Вот если бы ты, Милка, замуж вышла…» Понимаешь? Одиноким неохотно дают разрешение на усыновление!

– И что ты предлагаешь? – я похолодел.

– Ты что, дурак? Не понимаешь? Женись на мне, вот что!

– Сама ты… – у меня чуть не вырвалось грубое слово. – С ума сошла?!

– Ты же сам сказал – «если бы я мог чем-нибудь загладить»! Говорил или нет?!

– Говорил, но…

– Ну и вот! Объясняю же, если я сегодня верну ее такую, – Мила кивнула на Азиду, которая теперь, когда ее наконец оставили в покое, увлеченно лакала мороженое прямо из вазочки – сейчас она походила на черного котенка, – то мне больше ее никогда не доверят! А если я скажу, что выхожу замуж… И если покажу тебя как своего будущего мужа! И ты подтвердишь, что не прочь удочерить Асю! Это будет совсем другой коленкор, понимаешь? В полную семью детей вообще охотно отдают!

– Да не могу я жениться!

– Фиктивно! Фиктивно! Жить со мной и как-то содержать нас с Асей от тебя никто не требует! Я прошу только выручить меня, понимаешь? Выручить! Меня и ее! Ты себе и представить не можешь, что такое жить в интернате! А я буду ей матерью настоящей, настоящей!

Эта дикая мысль так захватила Милу, что она начала подгребать под себя мою руку, перехватывая рукав все выше и выше, и, несмотря на всю свою внешнюю привлекательность, стала похожа на паучиху.

– Ты должен нам помочь! Должен! Ведь это же ты во всем виноват!

Я хотел отказаться, наотрез, категорически отказаться в самой резкой форме, так отказаться, чтобы даже мысли у Милы не возникло продолжать уговаривать меня вступить с ней в фиктивный брак, но тут до нас донесся жалобный всхлип.

Действие обезболивающего укола заканчивалось – выронив вазочку с мороженым, Азида обхватила здоровой рукой загипсованную и, баюкая ее, словно куклу, готовилась заплакать.

Я опять вспомнил ни с чем не сравнимый ужас, который охватил меня, когда я почувствовал, что наступил на играющего ребенка. Холодный пот выступил у меня на лбу. Взглянул в черные глаза маленькой девочки, взгляд которой был не по-детски серьезным. Азида смотрела на меня и как будто тоже ждала ответа.