Как и у Бонифация - режиссерское. Во всяком случае, постановки ему удавались гораздо лучше, чем преподавание. И теперь настал его звездный час!…

Я кашлянул.

– Что такое? - встревожился Бонифаций.

Я не ответил ни слова. Только изобразил на лице старательное желание понять его вопрос. Будто я стоял у доски с невыученным уроком.

– Что случилось, Дима? - Бонифаций вскочил так, что кресло отъехало в угол комнаты и ударилось о столик, на котором стоял заросший водорослями аквариум, - рыбки брызнули по сторонам и затаились.

– Говорите погромче, Игорь Зиновьевич, - грустно попросил я. - Я, кажется, начинаю глохнуть. Уши болят.

– За три дня до премьеры? - руки Бонифация взлетели вверх и бессильно упали вдоль тела.

Тут вошел Алешка, в зимней шапке с опущенными ушами. Он ничего не сказал. Только развел руки и приложил их к ушам. Не к своим, естественно, а к шапкиным.

Ноги Бонифация подкосились, и он рухнул бы в кресло, но оно оказалось в дальнем углу. Поэтому Бонифаций рухнул на пол и схватился за голову.

– Это катастрофа! - прошептал он.

– Не очень большая, - мы стали его утешать. - В нашем доме хороший ушной врач…

– Оториноларинголог, - с надеждой выговорил режиссер трудное слово.

– Да… Он очень, очень хороший врач. Он вылечит нас за один сеанс. Но… Это частный врач.

– Понимаю! - радостно вскочил на ноги Бонифаций и зашарил в карманах. - Вам нужны деньги! Я пойду на эту жертву ради искусства.

– Он не деньгами берет.

– А чем? - насторожился Бонифаций. - Надеюсь, не отличными оценками для своего ребенка?

– Ему нужна на время ваша видеокамера с чистой кассетой, - твердо сказал я, поставив первое условие.

Глаза Бонифация стали совершенно круглыми, буйные кудряшки встали дыбом. Он был грозен!

– Это шантаж! - зловеще прошипел он. - Вымогательство. Гнусное притом! Вы спекулируете на моих лучших чувствах!…

– Говорите погромче, Игорь Зиновьевич, - вежливо попросил я. - Мы очень плохо слышим.

– Особенно когда нас обзывают, - добавил Алешка, схватившись за шапкины уши.

– Не ожидал! - Бонифаций зашагал по комнате, то воздымая руки к потолку, то хватаясь за голову. - От вас никак не ожидал. Папа у вас - полковник. С преступностью борется…

– Он мышей боится, - сказал Алешка.

Бонифаций остановился, будто споткнулся.

– А при чем здесь мыши? - подозрительно спросил он.

– А при чем здесь полковник? - спросил я. - Ближе к делу, Игорь Зиновьевич.

– Но вы же могли просто попросить у меня камеру, на время. Без всяких угроз…

– И вы бы дали, да?

Бонифаций немного подумал и все-таки признал правоту наших сомнений.

– К тому же, - приступил я ко второй цели, - это еще не все.

– Ага, - Бонифаций заметно успокоился, понял, что попал в жесткие руки и придется уступить. - Сейчас вы еще объявите, что заложили в раздевалке или в буфете взрывное устройство, не так ли?

– Не так. Не так все просто. Мы дадим вам небольшой сценарий, и вы запишете на магнитофон его исполнение. Силами вашей актерской труппы.

– Ничего не понимаю, - признался загнанный в угол бедняга Бонифаций. - Но, надеюсь, это никак не связано с какими-то противоправными действиями?

– Скорее наоборот, - успокоил его я.

– Ах вот как? - кажется, он начал о чем-то немного догадываться, но предпочел не разбираться в этих догадках до конца. Чтобы не стать соучастником. - Что ж, я к вашим услугам.

Он объяснил нам, как пользоваться камерой, дал чистую кассету и с облегчением выпроводил из учительской. Даже забыв вытащить из камеры кассету со спектаклем «Дурацкое счастье».

За дверью мы перевели дыхание, ухмыльнулись друг другу, но тут опять возник неутомимый Бонифаций и сказал Алешке словами известных героев:

– А вас, Алексей, я попрошу остаться. У меня есть для вас маленькое, но ответственное поручение.

Я не стал дожидаться, когда и для меня найдется поручение, и побыстрее спустился вниз. Когда пришел Алешка и отдал мне камеру, я спросил:

– Что за поручение?

– Так… Ерунда… - и подозрительно быстро перешел на другую тему: - Чучундру сейчас застал. На стене выписывала: «Алешка - казёл».

Ну, это мы еще посмотрим, кто «казёл». Не ее ли папенька?

Дома мы надежно спрятали камеру и кассету и пошли на кухню хвалиться своими успехами в драматическом искусстве.

– Придем, посмотрим, - пообещал папа, не отрываясь от тарелки и газеты.

– А как твои угонщики? - поинтересовался Алешка.

– Как головная боль, - ответил папа, поморщившись.

– Никак не проходит? - посочувствовал Алешка. И покачал головой: - И ничего не помогает, да?

А мама вдруг сказала:

– Если мне не помогает одно лекарство, то я пробую другое.

– О! - вдруг оторвался папа от газеты. - Это мысль! Это хороший совет.

Зря мы тогда не обратили внимания на эти слова. И не задумались над ними.

Но нам было некогда. Не успела мама сказать свои любимые слова: «Ну вот, я вас накормила, а посуда…» - как мы уже были за дверью и звонили в квартиру дяди Федора.

– Здрасьте, дядь Федь. Не хотите завтра покататься на нашей машине?

– Завтра? - задумался он так, будто у него заседание в Госдуме. - Завтра, пожалуй, с удовольствием. А сколько с меня возьмете?

Такого вопроса мы не ожидали, не совсем еще вписались в рыночные отношения. Но Лешка не растерялся:

– Нисколько! Но зато нас тоже покатаете, весь день.

– Заметано, - согласился дядя Федор. - Когда машину подавать?

– В десять ноль-ноль. Ко второму подъезду. Без шума и пыли.

Когда мы вернулись домой, мама спросила меня:

– У тебя уши не болят?

– Нет, - удивился я, не почувствовав вовремя подвоха.

Тогда мама нежно взяла меня за ухо и отвела к мойке, где была аккуратно сложена грязная посуда. За весь длинный день.

Алешка сочувственно повертелся рядом, а потом напихал в ранец баночки с гуашью и кисти и сказал:

– Я - к Ленке! На полчасика.

Это уж слишком.

– Зачем? - спросил я, намыливая тарелки.

Алешка почему-то очень внимательно, будто изучая, посмотрел на меня, помолчал с какой-то глубокой задумчивостью и ответил тоже вопросом:

– У меня могут быть личные дела?

А мои личные дела, значит, гора посуды?