Выходит, что доисторический период рода человеческого завершается в каком-то рваном, неопрятном виде; в очередной раз четкой разделительной линии с историей отыскать не удается. В конце доисторической эпохи и накануне первых цивилизаций перед нами предстает мир человеческих обществ, отличных друг от друга больше чем когда-либо прежде, зато в покорении природы и искусстве выживания они добились до сих пор невиданных успехов. Некоторые из этих сообществ войдут в историю. Уже на протяжении прошлого века на севере Японии исчез народ айнов, унеся с собой стиль жизни, как считают, сложившийся еще 150 веков назад. Англичане и французы, отправившиеся в Северную Америку в XVI веке, обнаружили там охотников-собирателей, жизненный уклад которых вряд ли отличался от уклада жизни их собственных предков, отстоявших от них на 10 тысяч лет. Представьте себе, Платон и Аристотель жили и умерли еще до того, как доисторический период в Америке сменился великой цивилизацией майя Юкатана, а для эскимосов и австралийских аборигенов история началась только в XIX веке.

Никакая грубая разбивка хронологии поэтому не поможет расшифровать настолько хитрый эволюционный узор. Но самая важная его черта просматривается достаточно ясно: к LX или L веку до н. э., по крайней мере, в двух областях Старого Света сложились все существенные слагаемые цивилизованной жизни. Их глубинные корни ведут на сотни тысяч лет дальше в прошлое, в века господствовавшего медленного ритма генетической эволюции. На протяжении эпохи позднего палеолита поступь перемен ускорилась многократно в силу постепенного повышения важности культуры, но по сравнению с тем, что случилось дальше, это было ничто. Цивилизация должна была вынести сознательные попытки на совершенно новую высоту, с которой можно было бы управлять людьми и организовать среду их обитания. Она послужила построению основ совокупных умственных и технических ресурсов, и результаты ее собственных преобразований еще больше ускоряют процесс перемен. Затем предстоит ускоренное развитие во всех областях, в техническом контроле над окружающей средой, в формировании мысленной схемы восприятия мира, в изменении общественной организации, в накоплении богатства, в росте населения.

Представляется важным правильно оценить наши перспективы в этом деле. Носители некоторых современных точек зрения считают столетия европейского Средневековья периодом затянувшегося оцепенения. Ни один специалист по истории Средних веков не согласился бы с ними, конечно, но человек XXI века, находящийся под впечатлением стремительности происходящих на его глазах перемен и знакомый с относительной неподвижностью средневекового общества, должен признать, что искусство, развившееся из романтики Ахена Карла Великого до уровня пышности Франции XV века, претерпело коренные изменения за 5 или 6 веков; за период приблизительно в десять раз продолжительнее первое известное искусство Европы позднего палеолита испытало для сравнения совсем незначительные стилистические изменения. В более глубокой древности темп развития был еще медленнее, о чем говорят долгое время сохранявшиеся в неизменном виде образцы орудий труда. Еще более коренные изменения постичь нам гораздо сложнее. Насколько нам известно, за последние 120 веков не отмечено ничего нового в человеческой физиологии, сопоставимого с колоссальными преобразованиями раннего плейстоцена, зарегистрированными для нас в горстке реликтовых окаменелостей в виде нескольких экспериментов природы. Причем на них ушли сотни тысяч лет.

В известной степени с такого противопоставления мы как раз и начали изложение нашего повествования: двигателями перемен для нас выступают Природа и Человек. Человечество упорно выбирает, и даже выбирало в доисторические времена, путь перемен, то есть сложный путь сознательной адаптации. Итак, выбор такого пути сохранится на протяжении исторических времен, причем придерживаться его человечество будет еще упорнее. Именно поэтому самым главным в судьбе человека следует назвать попытку осознания действительности; когда давным-давно с помощью сознания удалось переломить медленный марш наследственной эволюции, перед человеком рухнули все преграды. С момента выделения первых черт человека порядок его эволюции определяется окружающей природой и условиями взращивания; предположим, разделить их не удастся никогда, однако перемены все больше решаются созданной человеком культурой и сложившимися в его обществе традициями.

Ради уравновешивания этого бесспорного факта следует тем не менее учесть два замечания. Прежде всего, у представителей нашего биологического вида с самого ближнего палеолита практически не отмечено усовершенствования врожденных способностей. Сложение человеческого тела существенно не менялось все последние 400 веков или около того, и удивительно, если бы то же самое случилось с примитивными человеческими умственными способностями. Настолько короткого периода времени едва ли достаточно для генетических изменений, сопоставимых с теми, что произошли в предыдущие эпохи. Стремительность, с которой человечество достигло столь многого с доисторических времен, можно обосновать вполне просто: среди нас все еще можно найти многих из тех, за счет чьих талантов человечество тянется вверх, к тому же, что еще важнее, человеческие достижения представляются плодом сложения усилий всех причастных к ним. Они опираются на наследие, само накапливающееся в силу, как всегда, общего составного интереса. В запасе у первобытных сообществ накопилось намного меньше наследственных преимуществ. Поэтому мощь их величайших шагов вперед выглядит тем более поразительной.

Если все это считать умозрительным предположением, тогда второй тезис представляется предельно конкретным: генетическая наследственность человека разумного не только позволяет ему осуществлять сознательные изменения, идти по пути невиданного рода эволюции, но к тому же его контролирует и ограничивает. Нелогичность событий XX века указывает на узкие пределы нашей способности к сознательному выбору своей судьбы. В этом смысле наша судьба остается заранее предопределенной, мы еще не пользуемся полной свободой выбора, по-прежнему остаемся принадлежностью природы, которая послужила источником наших уникальных качеств, приобретенных, прежде всего, исключительно в ходе эволюционного предпочтения. Данную сферу нашей наследственности точно так же нелегко отделить от эмоционального клише человеческой души, сложившегося в процессе ее эволюции. Данное клише все еще находится глубоко в основе всей нашей эстетической и эмоциональной жизни. Человеку приходится жить с врожденной двойственностью его натуры. Примирение с нею служило целью сторонников большинства великих философских учений, служителей религий и проповедников мифологий, при которых мы сегодня существуем, но их формирует сама наша жизнь. При переходе из доисторических времен во времена исторические нам главное не забывать, что ее определяющее воздействие все еще представляется намного более стойким любому контролю, чем те слепые доисторические факторы географии и климата, которые удалось так быстро преодолеть. Тем не менее на пороге открытия все той же истории нас уже встречает знакомое нам существо – человек, определяющий перемены.

Физические очертания нашего мира 10 тысяч лет назад практически ничем не отличались от сегодняшних очертаний. Контуры континентов выглядели по большому счету так же, как известные нам теперь, а главные естественные барьеры и транспортные каналы с тех пор остались прежними. По сравнению с потрясениями сотен тысячелетий, предшествовавших завершившемуся последнему ледниковому периоду, климат тоже на это короткое время сохраняется относительно постоянным; с тех пор историку остается разве что учитывать его мимолетные колебания. Впереди лежит эпоха (в которой мы как раз живем), испытывающая перемены, устраиваемые по большому счету человечеством.