Фудо-Мёо был известен как проводник душ усопших в вечную жизнь, возглавляющий посмертную церемонию их проводов, продолжающуюся семь дней. Сложив руки и поклонившись его статуе почти до земли, Миюки принесла будде извинения за то, что не соблюла обряда семи дней после смерти своего мужа; она в полном отчаянии и смятении готовилась к путешествию в Хэйан-кё, но, уж коль скоро Фудо-Мёо заботится о несметном множестве усопших, быть может, он согласится, несмотря ни на что, благословить и душу Кацуро, взяв ее под свою защиту?

В этот миг у Миюки над головой хрустнула ветка – ее сломала прятавшаяся в листве дерева обезьяна. Молодая женщина вскинула голову – и тут ей в ноздри неожиданно ударил странный запах.

Свежий, терпкий аромат, замешанный на запахе хвои, перечной мяты и ирисового корня, струился из продолговатого дупла, зиявшего в стволе вековой суги[42] в двух с половиной метрах над землей.

Прислонив бадьи к пню, Миюки как можно выше подтянулась на цыпочках, просунула руку в расщелину с выпуклыми, гладкими, ослизлыми краями, похожими на рубцы. И нащупала пальцами кучу прошлогодних листьев. Ну конечно, это они источали крепкий, дивный, едва ли не пьянящий аромат, и Миюки ничуть не сомневалась, что запах, который, исходя от дерева, накрывал ее точно легким покрывалом, был ответом Фудо-Мёо на ее мольбы позаботиться о душе Кацуро.

Умиротворенная, она поудобнее устроила на плечах бамбуковую жердь и двинулась к святилищу.

Оно состояло из двух зданий, соединенных длинной, в форме угла галереей, крытой корой кипариса.

Чуть поодаль располагался дом паломников с трапезной и общей спальней. Там Миюки встретила старика-лошадь и его спутника, жевавших дикую горную траву и какие-то растения. Она просеменила к их низенькому столику и поклонилась.

– Я так и думал, что вы вряд ли останетесь в одиночестве. Горы, дождь, ночь – такое не годится для молодой женщины. Кстати, меня зовут Акито.

– А меня Генкиси, – отрекомендовался его спутник. – Располагайтесь вот здесь, – прибавил он, отодвигаясь и освобождая место для Миюки.

И она присела на корточки между ними. Акито воззрился на нее в смущении.

– Скажите, одзёсан[43], я что-то не вижу ваших рыб…

– Ну, – сказала Миюки, – я подумала, что им будет лучше в темной спальне, нежели среди голодных сотрапезников. Это дивные карпы, довольно упитанные, и кое-кому они могут показаться аппетитными.

– Какая же вы недоверчивая! – улыбнулся Генкиси. – Вы печетесь о них так, будто они какое-нибудь сокровище. А на поверку – всего лишь рыбы. В здешних реках таких полным-полно. И чем же они отличаются от ваших?

– Ничем, разве что тем, что мой муж выловил их в Кусагаве. Кацуро был лучшим ловцом карпов в провинции Симоцукэ. Хотя я и не хочу сказать, что он был самым ловким, ведь для ловли спокойных рыб особой ловкости не нужно. Зато Кацуро одним лишь взглядом, точно клинком, пронзал глубину вод, потому как заранее знал, что таится там, под камнями; он переворачивал их силой мысли, выгоняя из логова карпа, который был ему нужен, и хватал именно его, а не какого-нибудь другого. Я видела, как Кацуро возвращался с реки, обессиленный, промокший до нитки, иной раз даже окровавленный, но он никогда не жаловался на неудачный улов – нет, такого не бывало. И карпы, те, что со мной, – его последний улов. Потом он покинул этот мир.

Миюки поведала им, как погиб Кацуро, – погиб без свидетелей, хотя она отчетливо представляла, как это случилось, судя по кое-каким следам, найденным ее односельчанами на берегу Кусагавы, – длинным царапинам, которые рыбак оставил на земле рядом с тем местом, где он утонул; вмятинам, где он полз; обвалившимся краям берега, за которые он цеплялся, стараясь выбраться из вязкой грязи… и нескольким перьям белой цапли, считавшимся, как это ни парадоксально, символами долголетия.

Миюки не помнила, чтобы ей когда-нибудь случалось проговаривать столько фраз подряд, особенно перед незнакомцами. Доведись ей рассказывать про себя, она, ясное дело, не смогла бы проронить ни слова; но ведь сейчас речь шла о Кацуро – и нужные слова, приходившие ей на ум самым естественным образом, скапливались у нее на устах и срывались с них, подобно малькам, похожим на крохотные иголочки.

Оба паломника переглянулись и стали гортанно покрякивать, будто силясь подавить кашель. Эта хрипота, вызванная обстоятельствами, говорила о том, что они вдруг перестали верить Миюки: рассказ у нее, конечно, вышел складный, только почему она лишь вскользь упомянула про обряды очищения, которые ей надлежало пройти, чтобы избавиться от скверны после прикасания к телу мужа, и так подробно расписала обстоятельства гибели рыбака? Что, если эта неразумная вдовушка, не удосужившаяся позаботиться о собственном ночлеге – да и какое прибежище от дождя, мрака и зверья она могла бы найти, не позови ее с собой старик-лошадь и его спутник? – и проявившая не менее непростительную беспечность после смерти мужа, возьмет и передаст им скверну, которой наверняка все еще помечена?

Однако такая осторожность не помешала им, покончив со скудной трапезой, препроводить Миюки в женскую спальню и удостовериться, что ни она, ни ее карпы ни в чем не нуждались. Напоследок старик-лошадь любезно предложил ей несколько пирожков витой формы, похожих на ракушки.

– Это вам, одзёсан, вдруг ночью проголодаетесь.

– Впрочем, можете съесть прямо сейчас, – подбодрил ее Генкиси. – Они такие вкусные, что пальчики оближешь, а у вас за весь вечер маковой росинки во рту не было.

Миюки поблагодарила обоих стариков за заботу. Поставила верши по одну и другую сторону циновки и прилегла сама. Когда паломники уже были в глубине коридора, молодой женщине послышалось, как они тихонько захихикали. Она вдруг подумала, что они насмехаются над нею; но, не найдя ни в своем облике, ни в поведении ничего такого, что было бы достойно осмеяния, она внушила себе, что никто не смеялся и ее попросту смутил доносившийся снаружи шум – громкий шелест дождя в листве деревьев.

Спавшие вокруг нее женщины громко дышали. Большей частью то были старухи – они шли воздать молитвы божествам, чтобы заручиться в загробной жизни их покровительством, которого им так недоставало в этом мире. Восхождение к святилищу отняло у них последние силы, а их скрюченные тела, покоившиеся темными кучами на светлом шелке циновок, походили на груды сорванных ветром и поваленных на землю узловатых веток. От них исходил пресновато-сладковатый запах сока растений, сломанных стеблей и сырой коры.

Миюки притронулась к пирожкам, которыми угостили ее паломники. Они были начинены густой кашицей из мелкой красной фасоли, сваренной в тростниковом сахаре. Кацуро иногда приносил такие из своих путешествий: он покупал их неизменно в одном месте – тесной мрачной лавчонке на мосту через какую-то реку. Но если от лакомств Кацуро у нее прибавлялись силы, то от угощения паломников ее неумолимо клонило ко сну. Поднеся к губам пирожок в форме ракушки, она почувствовала, что у нее слипаются глаза и до утра разомкнуть их не сможет никакая сила. Миюки по-детски улыбнулась и покорно отдалась во власть сна. Пирожок выпал у нее из рук, скатился по груди на живот и чуть выше бедер рассыпался в труху, став удачной находкой для мелкого грызуна, который, зарывшись в складках одежды Миюки, принялся угощаться на славу, пока молодая женщина спала мертвым сном, не слыша, как разгулявшаяся не на шутку буря безжалостно колотится в стены святилища, ревет и грохочет, рассекая небо слепящими потоками света.