– Эй! Эй, люди! Эй! Здешние и пришлые, слушайте все! Сейчас вот эти два лекаря, братья из Братства Арифметиков, брат Деление и брат Вычитание, произведут надо мной хирургическую операцию по извлечению из моей головы всего, чему там не место. Ибо девушке место в доме ее родителей, а матроне – в спальне ее супруга, но никак не в моей голове.

С этими словами он уселся поудобнее и снял с головы шапку.

Ян Масс быстро убрал со стола все лишнее, опасаясь, как бы Спелле Смитс не начал смахивать посуду на пол – водилось за ним такое, когда ему случалось хватить лишку, – а заодно прихватил и расшитый кошель.

Йоссе бросил на трактирщика быстрый взгляд. Ян Масс кивнул, и тогда Петер Схейве попросил:

– Одолжи нам свой нож, добрый трактирщик.

– Охотно, – сказал Ян Масс и вручил ему свой огромный нож.

Вокруг шеи Спелле Смитса обвязали широкую ткань, как если бы тот собирался отобедать целым кабаном или чем-нибудь иным, пускающим жирный сок на одежду трапезничающего. Принесли также воронку, которую Йоссе торжественно водрузил себе на голову, ибо она должна была, по его словам, всасывать из тонкого эфира различные дуновения премудростей и направлять их через узкую трубку-уловитель прямым ходом в его голову, тем самым назидая хирурга в его метафизической хирургии.

Потом еще принесли выпить, и Йоссе осушил кружку пива, не отрываясь.

Потом опять принесли пива, на сей раз к нему приложился Петер, а тем временем жаба перебралась к Петеру на плечо и также принялась следить за происходящим. Время от времени она ловила зловредных мошек и тем самым приносила обществу пользу.

Йоссе осторожно постучал ножом по гладкой голой коже головы Спелле. Звук раздался очень звонкий.

– В этой части головы никого нет! – объяснил Йоссе и переместил нож немного вправо. Он вновь постучал по голове Спелле.

Собравшиеся затаили дыхание: – такого они еще не видели. Особенно их занимали две вещи: во-первых, жаба, и, во-вторых, момент, когда голова Спелле расколется надвое. Многим любопытно было, что же там окажется внутри. Предположения высказывались разные, но ни одно не было для Спелле лестным.

Наконец послышался глухой звук, и Йоссе торжествующе вскрикнул:

– Вот оно!

Жаба моргнула. Петер допил пиво. Ян Масс пересчитал деньги и остался доволен.

Раздался громкий «тюк», потом еще один «тюк», из головы Спелле потекла кровь, но ее было совсем немного. Йоссе прикрыл рану воронкой, которую снял со своей головы, и запустил руку в образовавшееся отверстие.

– Благие эфирные эманации, высосанные моим разумом и затянутые в эту воронку, таким образом войдут в голову Спелле, вытесняя то, чего там не должно быть, то есть образ молодой девушки, – объяснил Йоссе.

С этими словами он вдруг вытащил из воронки небольшой, очень жеваный цветок тюльпана.

Толпа вокруг снова ахнула, а Йоссе строгим тоном обратился к Спелле:

– Ты ввел нас в заблуждение, стараясь казаться более мужественным, нежели ты есть на самом деле!

– Я не вводил, – простонал жалкий Спелле. Живот у него так и ходил ходуном: пороки, возмущенные слабостями грешника, норовили оторваться от него. – А ну цыц! – гаркнул на них Спелле, и пороки затихли. – Я действительно помышлял об этой девушке.

– Куда больше помышлял ты о тюльпанах, которые намеревался продавать на этой ярмарке, – сурово молвил Петер и мигнул Яну Массу, чтобы тот возобновил пиво в его кружке.

– Это правда, – признал Спелле. – Правду говорят, истинные мысли утаить трудно. Но тюльпаны я хотел продать не просто так, а ради того, чтобы жениться на той девушке.

– Что ж, иди и продавай свои тюльпаны, – разрешил Йоссе. – Теперь они переместились из твоей головы к тебе в руку, а это означает, что они созрели и вылупились и готовы обратиться в деньги.

При слове «деньги» глаза Спелле блеснули желтым, а глаза Петера блеснули красным. Спелле выбежал из трактира, роняя на ходу капли крови, вытекавшие из его головы, а Йоссе бережно снял со стола свою жабу, а Петер подобрал цветок тюльпана и расправил пальцами его острые белые лепестки, похожие на зубки Аалт ван дер Вин.

В это же самое время Антоний ван Акен обсуждал с хранителем собора Святого Иоанна, которого звали достопочтенный Мелис ван Бухем, как именно должна выглядеть новая люстра для собора и нужны ли этой люстре оленьи рога или же она может быть увенчана чем-нибудь еще. Антоний быстро чертил на листе оленьи рога и разные завитки, а младший сын Йерун в задумчивости стоял рядом и следил за движениями отцовских рук.

У Йеруна была одна особенность, которую он старался никому не показывать: дело в том, что с раннего детства левой рукой у него получалось все делать лучше, нежели правой. Памятуя о том, что левая – это сторона дьявола, благоразумная мать сразу стала переучивать младшего сына. Возьмет он ложку в левую руку – переложит в правую. Поправит волосы левой рукой – тотчас растреплет и заставит поправлять правой. И так постепенно Йерун научился делать все одинаково хорошо и левой рукой, и правой, а это свидетельствовало о том, что натура у него была незаурядная. Потому что заурядная натура научилась бы все делать одинаково плохо, что левой рукой, что правой, а иные настолько в своей заурядности преуспевали, что даже если бы они все делали ногами – и то это мало бы отличалось от работы руками. Но к Йеруну все это не имело отношения.

Разные люстры как будто сами собой вырастали на бумаге, и Йерун тихо любовался ими, как бы впитывая в себя эту красоту. Антоний ван Акен был невысокого роста, коренастый, пальцы у него были короткие, мясистые, светлые волоски на тыльной стороне указательного и среднего пальцев выделялись на фоне красноватой кожи. Его работы всегда были уверенными, ни в одном штрихе не замечалось ни сомнений, ни каких-либо колебаний, они словно бы разрезали пространство, подобно тому, как стряпуха острым ножом разрезает капусту на множество тонких полосок. Несколько самых разных люстр с оленьими рогами уже возникли из небытия, и у каждой было какое-то свое особенное лицо, обрамленное локонами, завитушками и рогами. Одна казалась лукавой, другая кокетливой – они определенно не подходили для собора, и Йерун вдруг догадался: отец нарочно нарисовал их такими, чтобы достопочтенному Мелису ван Бухему не оставить никакого выбора. Он непременно выберет третью, ту, которая и Антонию больше всего по душе: отчасти она напоминала голову оленя, запутавшегося рогами в ветвях.

Разговор еще продолжался, когда Йерун откланялся и вышел на улицу.