больше, – сказала Аалт. – Ну, желтые мои башмачки, – обратилась она к своим ногам, – много ли еще мы с вами выдержим?

И они снова побежали по городу, петляя и запутываясь, погружаясь в улицы и вываливаясь из них.

Тем временем стража расцветилась факелами, а из каждого окна кто-нибудь да высовывался и кричал:

– Они, вроде, туда побежали!

– Нет, они в другую сторону побежали!

– Да что вы говорите, кума, я собственными ушами слышал, как они ругаются в том переулке!

– Это хромой Ян со своей Хелин ругался, они как с утра начали, так остановиться не могут.

– А я вам говорю, топот этих желтых башмаков ни с чем не перепутаешь, и они потопали в ту сторону!

Вот так высовывались горожане, а свет факелов мазал по стенам и тревожил воспоминания о том давнем пожаре. И хорошо бы уже всем пойти спать и погасить эти чертовы факелы, пока в самом деле не начался новый пожар.

В конце концов только трое самых упорных стражников остались и только один факел горел в руке у самого упорного из этих упорных.

Они тихо шли по улицам, стараясь не стучать и не греметь, и уже не наводили страх, а просто подкрадывались. Ибо мышь, по мнению этой кошки, была достаточно измучена и наверняка пряталась где-то поблизости. Если убедить ее в том, что опасность миновала, она, глядишь, и высунется.

Петер и впрямь впал в уныние. «Легко хранить верность философии и оставаться невозмутимым, – думал он, поглядывая на Йоссе. – Когда из всего имущества у тебя – пара монет в кармане да жаба в платьице, и терять тебе нечего. Ну, отрубят тебе голову или повесят за колдовство – что с того? Много ли оставишь ты на земле такого, о чем стоило бы жалеть? А там, глядишь, попадешь в какое-нибудь другое место, познакомишься с другими грешниками. Вряд ли Йоссе нагрешил настолько, чтобы его сварили в котле или где-нибудь подвесили… Но у меня-то совсем другая история. У меня есть Аалт и великая любовь к ней, и погибать мне совершенно не нужно».

Тут стена дома, возле которого они притулились, вдруг шевельнулась, оказавшись дверью, на пороге появился юноша и тихим голосом произнес:

– Входите.

В маленькой комнатушке было темно. Но вот затеплилась крошечная лампадочка, и выступило из темноты серенькое неприметное лицо Стааса Смулдерса.

Со стоном Аалт так и повалилась на пол. Петер прислонился к стене плечом, он дышал ртом и едва держался на ногах. Йоссе же, которому и в самом деле было нечего терять, стоял у двери, в любой момент готовый выскочить наружу или подраться.

Стаас снял тяжелый плащ, висевший на стене, и подложил Аалт под голову. Она проворчала что-то и завернулась в плащ, как гусеница.

Петер спросил у Стааса:

– Ты кто?

– Стаас Смулдерс, – сказал Стаас Смулдерс.

– Мы где?

– В доме моего хозяина, стеклодува Кобуса ван Гаальфе.

– А еще где?

– Это мастерская.

– А ты сам кто?

– Стаас Смулдерс.

– А еще кто?

– Сирота.

– А еще?

– Ученик стеклодува.

– Почему ты нам помог?

– Разве я вам помог?

– Зачем ты нас сюда впустил?

– Не знаю, – сказал Стаас. – Само как-то случилось.

– В таком случае раздобудь для нас воды, а если найдется поесть – будет еще лучше, – сказал Петер.

– Если я это сделаю – в доме услышат.

– Тогда не нужно, – простонала Аалт. – Я лучше полежу голодная, чем опять буду бегать по городу.

Стаас долго смотрел то на Аалт, которая так устала, что даже заснуть не могла, то на Петера, который так был взбудоражен, что даже сесть не мог.

Потом спросил:

– А это правда, что башмачки на барышне заколдованные?

– Так ты для этого нас впустил? – возмутился Йоссе. – Не ради милосердия, не ради снисхождения к великой любви этого мужчины и этой женщины, а ради своего пустого любопытства?

– Стеклодув выдувает стеклянные сосуды, которые сами по себе пусты, – сказал Стаас. – В этом суть нашего ремесла. Как же мое любопытство не может быть пустым?

– Что ж, в этом есть смысл, – признал Йоссе, философ из Уккле. – Продолжай.

– Я уже задал мой вопрос, – напомнил Стаас Смулдерс.

– Я бы сказал тебе, что никакого колдовства в желтых башмачках нет, – отвечал Петер, – но, по правде говоря, теперь в этом совсем не уверен.

Аалт слабо дернула ногой, словно в знак протеста.

– Если колдовство и было, то нам об этом ничего не известно, – уточнил Йоссе. – Существует ли в самом деле колдовство в любви между мужчиной и женщиной?

Стаас склонил голову набок, рассматривая Аалт.

– Никогда не видел эту барышню так близко, – проговорил он наконец. – Только слухи о ней доходили, да иногда вдали можно было посмотреть, как она мелькает со своей служанкой.

Он сел на корточки и уставился Аалт в лицо.

– Не очень-то вежливо так глазеть на барышню, – возмутился Петер.

– С нее не убудет, – отвечал Стаас. – Я же ничего у нее не отберу, если только полюбуюсь на нее, а мне, глядишь, прибавится.

– Какой прелюбопытный казус, – восхитился Йоссе. – Одной лишь арифметикой, даже и метафизической, его не разрешишь. Ведь если к одному человеку что-либо прибавится, это означает, что от другого человека что-нибудь вычтется. Взять, к примеру, деньги. – Он коснулся пояса. – Если у меня появился гульден, это означает, что Спелле Смитс лишился гульдена. Иными словами, Сложение всегда предполагает Вычитание и наоборот.

– Слишком мудрено, – вздохнул Стаас.

– А между тем ты в простоте открыл такое действие Арифметики, какое в нашем падшем мире невозможно, и это – Сложение без Вычитания или даже Умножение без Деления.

– И что все это значит? – обеспокоился Стаас.

– Что ты добрый малый, – ответил Йоссе.

Наутро стеклодув Кобус ван Гаальфе спустился в мастерскую и сам отворил ставни, потому что негодник Стаас проспал, и из-за него проспали все остальные.

И что же увидел Кобус ван Гаальфе?

Посреди мастерской в воздухе висел, покачиваясь, большой стеклянный шар. Он был совершенно прозрачным и определенно сделан из наилучшего стекла, которое не только не трескается в огне, но и не сразу бьется, упав на землю. В воздухе оно летает, а в воде плавает. Иными словами, это стекло превосходно приспособлено к существованию во всех четырех стихиях.

Внутри этого покачивающегося шара лежали, обнявшись, мужчина и женщина. Оба они были голыми, без единой нитки одежды на теле, но это никого не смущало, даже постороннего зрителя, ибо они были обнажены не так, как обнажаются в спальне или бане, но как обнажаются в раю или в аду. Мужчина