Ясно же, что Джекил, Хайд, аист, калиф, хохочущий ребенок в тяжелой цигейковой шубке, только что впервые в жизни свалившийся с санок, старик, поскользнувшийся на обледеневшем крыльце семьдесят лет спустя – только маски на бесконечном празднике превращений, данных нам не столько в эффектных ощущениях, сколько в осознании – чаще потом, задним числом, но иногда и мгновенном. И если существует что-то, хотя бы отчасти соответствующее значению местоимения «я», оно – не одна из масок, а тот, кто их носит. Тот, кто давным-давно забыл волшебное слово «мутабор», но однажды обязательно вспомнит, и тогда калиф возвратится домой, Джекил и Хайд обнимутся, станут восклицать, перебивая друг друга: «Ты помнишь?!» – а старик, упавший с крыльца, подскочит, как резиновый мячик, рассмеется и побежит, неуклюже путаясь в полах своей цигейковой шубки.

Я думаю: «Боже мой, кошечка так меня любит, так любит. Спит каждую ночь со мной, прижавшись к боку теплым животом, не встает, пока я не проснусь, а потом, наевшись и наигравшись, снова ложится на мою кровать, только там теперь и дрыхнет, словно других мест в доме нет».

«Блин, – думает Маленькая Белая Кошка, – ну когда ты уже поймешь, балда, что это теперь МОЯ КРОВАТЬ! И найдешь себе какое-нибудь другое спальное место».

И вытягивается как колбаса, и раскидывает в стороны все четыре лапы, чтобы занять как можно большую площадь и наглядно показать глупому человеку, что больше ни для кого места в этой кровати нет.

возле маленького «Кофеина» на Диджои, а мимо шла и шла бесконечная вереница совсем новеньких взрослых людей, не то старшеклассников, не то студентов-первокурсников, все с большими рюкзаками, некоторые еще и с рулонами пенки, и их было очень много, без преувеличения, несколько минут шли мимо нас. Выглядело это так, словно все уведенные из Гамельна дети наконец-то подросли и вот добрели до нас, привет.

Но про крысоловьих детей мне только сейчас пришло в голову, а тогда, на улице Диджои, была совсем другая версия. Как будто города время от времени обмениваются жителями. «Ой, – говорит один город, – что-то тут у меня внезапно переизбыток эффективных менеджеров под сорок и слегка за, расплодились, не продохнуть, может надо кому?» «Отлично, – отвечает другой город, – у меня их как раз вообще почти нет, а ведь в умеренном количестве они очень нужны, есть дела, которые больше никто не сделает. А у меня сплошная молодежь, балбесы бестолковые, очень славные, но совершенно непонятно, где их учить и чем кормить, давай меняться».

И города бьют по рукам, после чего аэропорт одного из них внезапно заполняется усталыми людьми с холеными лицами и дорогими чемоданами, которые, задай им вопрос, на кой их внезапно понесло из одной налаженной жизни в другую такую же, на секунду станут растерянными, потом опомнятся, скажут: «По контракту», – подхватят дорогие чемоданы и отправятся на стоянку такси. А по улицам другого города будет брести толпа молодежи с рюкзаками, вот как у нас.

где еще на прошлой неделе выставили на улицу столы, зацвела дикая слива. То есть вот натурально, совсем-совсем зацвела, белая пена, все дела. Остальные фруктовые деревья еще даже думать в эту сторону не начинали, а она – уже.

Видимо, некоторые городские деревья реагируют не на длину светового дня и температуру воздуха, а на человеческое поведение. Смотрят: ага, кафе выставили на улицу столики, ясно, значит весна, пора цвести.

«Людям виднее, когда весна, они существа примитивные, дикие, у них инстинкты, их не обманешь», – думают городские деревья. И в чем-то они, несомненно, правы.

из подворотни выскочила стайка прехорошеньких юных барышень, одна держала в руках здоровенную черную шляпу, точнее, цилиндр – осторожно, за внешнюю сторону тульи и на некотором расстоянии от себя. Барышни погрузились в такси и поехали, а я теперь думаю, что этот рассеянный балбес волшебник опять потерял свою шляпу, и гадаю: интересно, успели ли барышни положить в шляпу словарь иностранных слов, и понравилось ли им то, что оттуда через некоторое время повылезло?

Но они укатили, поэтому ответа я не получу, разве что загляну сейчас в подворотню, из которой они выскочили, посмотрю, что там теперь живет.

(Впрочем, возможно, сами барышни были случайно залетевшими в шляпу воронами? Ну, то есть одна случайно, а остальные уже намеренно залетели, какой вороне не захочется стать хорошенькой юной барышней и укатить куда-нибудь в такси.)

уэллсовские морлоки и элои суть одно и то же.

И те и другие целиком сформированы обстоятельствами своего существования. Так из двух щенков одного помета могут вырасти два совершенно разных пса – в уличной стае и у хозяина-добряка, закармливающего стерилизованного пета конфетками.

И это совершенно неинтересно, убийственно неинтересно, поэтому милосердный Господь милосердно отворачивает от них свой милосердный же лик, чтобы не изблевать что-нибудь этакое из уст своих прямо им на головы.

Ну, то есть пока может, отворачивает и терпит, а потом – выноси дрова, но речь не о том.

А о том, что подлинная жизнь сознания начинается с включения созидательной воли. Направленной, для начала, на созидание себя. Далее – везде.

И тогда крестьянская девочка возглавляет войско, рыбацкий сын пешком идет учиться в университет, а избалованный домашний пес спасает жизнь хозяина. Ну или, напротив, злобный помоечный пес охраняет от своих подельников условного младенца. На самом деле совершенно неважно, кто что делает, совершенно необязательно это подвиг, важно, что настоящая жизнь – это когда действует не пакет рефлексов и навыков, сформированных обстоятельствами, а самостоятельное, осознающее себя существо, наделенное созидательной волей. Не будем делать вид, будто не знаем, откуда она берется и с Чем связывает нас.

его две штуки, – говорю я всякий раз, входя в дом. Две штуки взволнованно орут, тычутся в руки мокрыми носами, валятся на бок, подставляя мягкие животы.

Когда я возвращаюсь после одной минуты отсутствия (например, за забытым телефоном), ритуал встречи воспроизводится с тем же тщанием.

Если бы наши кошки были надменными бессердечными эксплуататорами человеков, как им по легенде положено, мне было бы за них спокойней, честно говоря. Нельзя же так любить человеков! Так человеки, того гляди, на голову сядут и консервы станут отбирать.

На свете есть и другое счастье. Его обычно называют «счастьем бытия»; гораздо реже его называют «любовью» или «вдохновением», потому что эти слова обросли какими-то совсем уж ненужными смыслами, но все равно счастье – это вот все оно. Льется с неба, зараза такая, не убережешься, и темные очки по весне бывают нужны не столько от солнца, сколько для того, чтобы скрыть от прохожих вот этот нелепый мокрый блеск глаз. А то идет по улице взрослый человек, рыдает зачем-то от счастья, невыносимое же зрелище, уберите, невозможно на это смотреть.