Он отправился к исповеди разодетый в пух и прах, во всем самом лучшем, и прямехонько прошел в церковь на Кальсаде; отутюженные брючки и белая рубашка. Милагрос в ту пору была домашней девушкой, душой и телом преданной брату. Хотя дела сердечные у нее обстояли неважно, потому что Чан Бермудес уже седьмой год сидел за решеткой, с хлебом насущным, как говорится, проблем не было. Милагрос потихоньку тратила денежки, которые припрятал Чан Бермудес. Тощие коровы еще не замаячили на ее пастбищах, и жизнь Милагрос уходила на то, чтобы холить и лелеять брата. Так что в указанный день она уложила завитки его волос с помощью самодельного фиксатуара, изготовленного из воды с сахаром. И вот, чувствуя тяжесть в голове и на голове, Луисардо вошел в церковь и приблизился к исповедальне скорее со страхом, чем со стыдом.

Отец Конрадо, дабы убедиться, насколько далеко простираются его теоретические познания, спросил у Луисардо Символ веры, десять заповедей, историю с сыновьями Ноя и задал несколько вопросов по Евангелию. Луисардо только промычал что-то в ответ Наконец отец Конрадо, скрытый за решеткой исповедальни, спросил его, знает ли он что-нибудь о страстях и смерти Иисуса. Тут-то Луисардо взбрыкнул и опрометью бросился вон из церкви, где я ожидал своей очереди. Сначала я подумал, что с ним приключилось что-то ужасное, потому что глаза у него чуть не выскочили из орбит и он задыхался, свесив язык на сторону. Когда он наконец смог говорить, то посоветовал мне быть поосторожнее с исповедью, так как отец Конрадо якобы раскапывает убийство человека. От слов его веяло такой убежденностью, что я поверил ему, и мы оба бросились бежать по Кальсаде. Иначе говоря, Луисардо обладал умом острым, как бритвенное лезвие, способное разрезать волосок, но который притуплялся, когда надо было произвести вскрытие. Затем, по мере того как мы росли, как ломались наши голоса и мы превращались в неуклюжих подростков, его ум становился все острее, а воображение — безграничным. И точно так же, как в то утро, мы мчались по Кальсаде, словно задницу нам натерли острым перцем, Луисардо заставил бежать путешественника. Тот несся по Граквиа, как будто в задницу ему вставили реактивный двигатель.

Время от времени он приостанавливался, чтобы убедиться, что карта при нем. Не забывай, малявка, что в Мадриде светало, а в этот час солнце — огненный шар и ничто еще не отбрасывает тени. И не забывай, что вокруг старикашки, уже остывшего, собрались Чакон в сопровождении трансвестишки в блондинистом парике и типа со шрамом, на голове у которого по-прежнему волосок к волоску. Он откликается на имя Хинесито и что-то объясняет, стоя перед Чакон. Такие вещи надо рассказывать, ничего не приукрашивая: старикашка, чемоданчик, охотничий нож. Однако Хинесито разговорился, и его, что называется, понесло:

— Первый раз я пырнул его в селезенку — посмотреть, может, расколется и скажет, где он ее прячет. Но ни черта. Тогда я пропорол ему ляжку и напоследок, как учит Библия, влепил две хорошие пощечины, по одной щеке и по другой.

Голос Луисардо стал пронзительным, как у зазывалы из ярмарочного балагана. И тут, малявка, Хинесито поковырялся в зубах, сплюнул и продолжил рассказ о том, как трансвестишка перевернул все вверх дном в чемоданчике, но карты и след простыл, а Хинесито между тем разговорился, расхорохорился.

— Стукнул я его по чемоданчику с барахлом, так что все наружу повывалилось, А потом этот пидор, — он указывает на блондинчика, — потом этот пидор обыскал его с ног до головы. — Блондинчик кивает, словно ему доставляет большое удовольствие, что его называют педерастом. — Но все впустую, ничего там не было.

Луисардо помещает старикашку, уже труп, возле дверей дома Чакон. Сначала убив его, он тут же воскрешает его прошлое. Сам он из Албании, малявка, говорит Луисардо хриплым от скопившейся слизи голосом и, смачно сплюнув, представляет, как старикашка крадется сквозь ночь, вытаращив глаза лунатика, с бородой меланхоличного козла. На нем желтая накидка с низко надвинутым капюшоном, теннисные носки и сандалии из козьей кожи. В руке трость, какими пользуются слепые, малявка. В другой — чемоданчик, где хранится весь его товар. В этой маленькой корзинке все, что нужно для души. Фонари с фосфоресцирующими ручками, нейлоновые чулки, раздвижные вешалки, хвост воздушного змея, кухонные перчатки, брелоки для ключей от Леве, мазь против геморроя, транзисторы, салфетки для пыли «скотчбрайт», свистки для дрессировки мышей, любовное средство из шпанской мушки, в подарок к которому полагается компас, жидкость для мытья окон, наборы плоскогубцев, коврики для ванной комнаты и, наконец, фальшивый швейцарский перочинный ножик, который ему так и не удалось никому всучить, малявка, возможно, это тот самый, которым Хинесито так хорошо его отделал, Он делает это яростно, малявка, так же как орудует зубочисткой. Глядя ка все это своими подернутыми гнойной пленкой глазами, Чакон не перестает изрыгать потоки брани:

— Дерьмо негодное, оба вы дерьмо негодное!..

Однако Хинесито не собирается умолкать. Он хочет оправдаться и, острый на язык, продолжает рассказывать:

— Нам пришлось его бросить, когда мы услышали шаги. Мы отбежали и спрятались за машиной.

Хинесито описывает путешественника, тощего и потрепанного, с испуганным лицом.

— Во рту у него торчала незажженная сигарета. Было в нем что-то от самаритянина — короче, ублюдок, который, вместо того чтобы спокойненько пройти мимо валяющегося на земле ближнего, бросается к нему на помощь и начинает стонать и причитать, как баба. И еще икал, сукин сын, как будто у него рак горла.

А теперь самое главное, малявка: Хинесито рассказывает, как путешественник с незажженной сигаретой во рту дрожащей рукой задирает старикашкину накидку и засовывает ему пальцы в самый зад. Да, малявка, я не обмолвился, в самый зад.

— Нам такое и в голову прийти не могло, — говорит Хинесито тоном упрека, который звучит как пощечина.

Они продолжали прятаться за машиной и все подробно видели. Трансвестишке было неудобно, он никак не мог удержать равновесие в своих туфлях на платформе. Он пытался усидеть на корточках, но от страха его шатало, особенно когда он увидел, как путешественник достал у старикашки из самого зада серебристую трубочку. Сомнений нет: это футляр для сигары, точно. «Ромео и Джульетта», малявка.

Луисардо курил больше, чем врал, а врал он немало. Этот краснобай и шарлатан развлекал себя маловероятными выдумками и небылицами, где не было недостатка в скабрезных подробностях. К этому моменту я уже знал трансвестишку, Чакон и путешественника так, словно был знаком с ними всю жизнь. Старикашка был так реален, что я мог запросто вообразить этого меланхоличного слепца бредущим по старой Европе с картой сокровищ, спрятанной в заднем проходе. Могу я вообразить и Хинесито, который пустился в погоню за путешественником со швейцарским перочинным ножом в недрожащей руке. Но куда там, малявка, путешественник словно сапоги-скороходы нацепил, сообщает мне Луисардо с леденящей улыбкой.

Чакон уже знает, о ком речь, и, не теряя времени, отдает распоряжения. Потрясая браслетами, она повелевает допросить Рикину, которая должна знать, где живет этот неврастеник. А Фазан между тем, воспользовавшись суматохой, собрал денежки со стола и смылся. Сейчас он входит в кафе «Берлин» и поднимается по лестнице. Наверху его ждет негритянка. Едва завидев его, она обнажает в улыбке белоснежные зубы, словно готовясь запеть. Ее зовут Сулема, и она типичная негритянка — слегка монашка, слегка шлюшка, — идеальная партнерша, чтобы блистать на ужинах с министрами и издателями газет; и такая она вся траханая-перетраханая — умереть и не встать, малявка. А Фазану с ней нравится. За примерами далеко ходить не надо: прошлой зимой она появилась на работе в боа из лисьего меха, только что выигранном в чирибито. «Я умею играть в разные игры», — предупредила она Фазана в первую же ночь. Фазан понимал, что единственное, что ей нужно, — это подниматься по жизни без всяких лестниц. Ну, скажем, на лифте. И еще он знал, что она пойдет за ним куда угодно, пока ее не представят какой-нибудь важной шишке, малявка. Дело в том, малявка, что Фазан играет с президентом и знает денежных тузов. Но вернемся к Чакон, которая застала Рикину врасплох в ее комнате еще голую. Ее кожа, блестящая как от масла, освещает зловонную полутьму. Она полощет рот красной жидкостью и сплевывает в биде. Сначала она пытается сопротивляться, малявка. Ей словно зашили рот веревкой. Однако первая же пощечина делает ее более покладистой. После второй она раскалывается и сообщает адрес путешественника. Улица Сан-Бернардо, тридцать девять, последний этаж, дверь налево. Она помнит его наизусть, потому что поднималась туда ночью не однажды. А сколько раз — она и сама не помнит. Короче, малявка, после признания Чакон решает добавить ей еще. Смертельный удар по голове. Для этого она воспользовалась бутылкой с красной жидкостью, сделанной из небьющегося стекла. Ситуация усложняется, и Чакон приказывает своим подельникам спрятать тело Рикины рядом с телом старикашки. Это первое, малявка, ты ведь знаешь: нет тела — нет и дела. Кроме этого она приказывает им раздобыть карту и дает адрес путешественника: Сан-Бернардо, тридцать девять, последний этаж, рассказывал мне Луисардо, как будто это все произошло ка самом деле.