— Но вам ответил? Должно быть, вы написали нечто выдающееся.

— Да. Но он первый мне написал.

— Что?

— Я была не по годам развитым ребенком.

— В это я могу поверить, — кивнул я, — но каким образом Гулливер Фэйрберн мог узнать о вашем раннем развитии и вообще о вашем существовании? И что могло подтолкнуть его написать вам письмо?

— Он прочитал то, что я написала. Но это было не письмо.

— Вот как?

— Я прочитала «Ничьего ребенка», — продолжала она. — Но не в семнадцать. В тринадцать.

— Да, вы уже сказали, что были развиты не по годам.

— Роман производит большое впечатление на многих, особенно на тех, кто читает его в столь впечатлительном возрасте. На меня он тоже, разумеется, произвел впечатление. Был момент, когда я совершенно искренне считала, что Гулливер Фэйрберн писал свою книгу, имея в виду меня лично, и даже хотела написать ему письмо, но передумала. Вместо этого через несколько месяцев я написала статью. Это было просто школьное задание, и учительница пришла в неописуемый восторг. Нетрудно понять почему. Самое большее, на что были способны все остальные, — две-три странички с грамматическими ошибками на тему «Как я провел летние каникулы», ля-ля-ля… У меня же получилось тщательно обоснованное эссе на семь тысяч слов, полное полупереваренной философии и критического самоанализа на уровне второго курса университета.

— И ваша учительница послала его Фэйрберну?

— Думаю, ей это не пришло в голову. Она поступила еще более парадоксально. Она послала его в «Нью-Йоркер».

— Не может быть.

— Вынуждена вас разочаровать. И они его приняли, что само по себе неправдоподобно. Я назвала его «Как я не провела летние каникулы», что имело определенный иронический смысл, понятный только в контексте. Они дали другое название. «Девятиклассница смотрит на мир».

— Мой бог, — изумился я. — Вы — Элис Котрелл!

То эссе произвело сенсацию и привлекло большое внимание к юному автору. Она получила свои пятнадцать минут славы, о которых незадолго до того разглагольствовал Эдгар Ли Хорват, и на целый месяц стала любимой темой всех завзятых писак. А потом, когда шум начал спадать, она получила письмо в лиловом конверте.

Оно было напечатано на бумаге такого же цвета и состояло из трех страниц через один интервал. Начиналось оно как ответ на ее эссе, своего рода ответное эссе, но примерно на середине второй страницы автор отвлекся от темы, пустившись в рассуждения о жизни и вселенной, характерные для писателя среднего возраста.

Она почти с первой фразы поняла, кто этот автор, но тем не менее едва не задохнулась, увидев подпись летящим почерком — Гулливер Фэйрберн. Ниже был указан адрес: город Тесаке, штат Нью-Мексико. Она посмотрела в атласе, это оказалось в сельской местности к северу от Санта-Фе.

Она написала ответ, стараясь сдерживать эмоции, и с обратной почтой пришло еще одно письмо. Он рассказал, что в данный момент живет в трехкомнатном коттедже на окраине Тесаке, который на самом деле представляет собой индейскую деревню. Его дом — глинобитная хижина, выстроенная в самом непринужденном стиле. Но дом уютный, написал он, и что может быть лучше явлений, которые возникают сами по себе, без предварительного планирования? Он писал «Ничьего ребенка» без плана, без четкого сознания того, что он делает и во что все это может вылиться, и книга оказалась лучше, чем он мог себе представить.

Письмо на этом кончалось — без приглашения, которого, исходя из содержания, можно было бы ждать. Она немедленно написала ответ, сообщив, что его небольшой домик кажется ей совершенно очаровательным. Если бы ей суждено было когда-нибудь увидеть его, писала она, он бы несомненно показался ей знакомым, словно она жила в нем в смутно припоминаемой прошлой жизни.

На сей раз ответа пришлось ждать дольше. Письмо, едва ли на страничку, никак не было связано с тем, о чем они переписывались ранее. Вместо этого он рассказал о своем соседе, владельце двух дворняг. Он подчеркивал, что собаки совершенно неразлучны, хотя у каждой свой темперамент и одна гораздо больше любит приключения, чем другая. Дочитав письмо, она даже не смогла определить, то ли эти собаки существуют в действительности, то ли они плод его творческого воображения, некий случайный набросок, некое иносказание с непонятным смыслом. Это письмо, как и предыдущие, было напечатано на лиловой бумаге и пришло в лиловом конверте. В конверте был также билет на самолет от Нью-Йорка до Альбукерке.

Через четыре дня она уже была в самолете. Он встречал ее у выхода. Они не обменивались фотографиями, но мгновенно узнали друг друга, как только их взгляды встретились. Он оказался высоким, худощавым, сумрачно красивым. Они постояли у багажной карусели, дожидаясь, когда появится ее чемодан. Она показала, и он отнес его в машину.

По дороге в Тесаке он сообщил, что предчувствовал это, когда прочитал ее эссе. «Я понял, что ты хочешь приехать ко мне, — сказал он, — и знал, что приедешь».

Хижина с видом на высохшее русло реки была точно такой, как она себе представляла, и уютной, как он и говорил. Они прожили там три года.

— Чего я не понимаю, — заговорил я, — это как он набрался смелости написать вам и как вам хватило храбрости принять приглашение. Он ведь знал, что вам всего четырнадцать лет?

— Он знал, что я учусь в девятом классе. Если бы я была значительно старше, значит, я была бы умственно отсталой.

— А ему не приходило в голову, что ваши родители могут попытаться искать вас? И что ему может быть предъявлено уголовное обвинение?

— Не думаю, что это могло прийти ему в голову, — ответила она. — Гулли человек не безрассудный, но сомневаюсь, что он тратит много времени на обдумывание последствий своих действий. Вполне возможно, он просто не думает, что у его действий могут быть какие-то последствия. Вы читали «Ничьего ребенка»?

— Да.

— Значит, помните, что там говорится насчет понимания. Он сразу понял, что беспокоиться незачем. Точно так же, как знал, что я воспользуюсь билетом на самолет.

— А ваши родители?

— Парочка старых хиппи. Отец мой в то время был в Непале, пьянствовал в Катманду. Мать жила у себя дома, в Гринвиче, штат Коннектикут, проживала доверительную собственность и три дня в неделю трудилась на добровольных началах в организации, лоббирующей легализацию марихуаны. Больше она ничем не интересовалась.

— То есть она не возражала?

— Она отвезла меня в аэропорт. У Гулли не было телефона, но я позвонила ей через несколько дней из телефона-автомата и сообщила, что останусь там на некоторое время. Она сказала: «Очень хорошо».

— Но вам было четырнадцать.

— Я всегда говорила, что у меня взрослая душа. Трудно сказать, верила ли я в это, но, во всяком случае, я была далеко не обычным четырнадцатилетним подростком. И я никогда не чувствовала себя не на своем месте. Я всегда была равна себе.