я всегда возвращался. И ощущение преследовало, будто возвращался я именно в этот автобус, а не туда, куда ехал. Каждую среду, пятницу и воскресенье в десять сорок три я заходил в машину от станции Лесопарковая и ехал до Силикатной где-то полчаса, вот время я не считал. Пишу это и расстраиваюсь. Я не любил долго стоять на улице ни осенью, ни зимой — район Чертаново был грязным, серым и слякотным, что жутко напоминало меня, от этого становилось страшно, я убегал и уезжал от себя, выраженного в этом тухлом спальном районе столицы.

Я очень много думал. Я размышлял о своем детстве, вспоминал, как плакал отец, ведь не мог устроиться на работу, как его ругала мама в белом фартуке с коричневыми пятнами бальзамического соуса на нем. Я думал о сестре, которая много лет назад вернулась пьяная домой, а потом много плакала. Я был старше, мне было шестнадцать, я пытался подойти, а она кричала, что я такой же, как взрослые. Я вспомнил, как нашего пса сбила большая черная машина на моих глазах. Сейчас я понимал, насколько это большая трагедия для десятилетнего мальчика, а тогда мне было на удивление все равно, я лишь подошел и посмотрел. А потом пошел домой ужинать и слушать, как отец жаловался на работу, она еще была тогда, да и он тоже еще был. Я подумал обо всем этом, и меня передернуло. Связано ли мое отчаяние с этим черным детством? Однажды я посмотрел на Чертаново и понял, что всегда жил тут. Не территориально, а душой. Селиться нужно было здесь, а не на Силикатной. Тогда я решил вычеркнуть все мои варианты переезда. Заселиться тут. И каждое серое утро видеть эти серые дома. Ни Капотня, ни Медведково, ни Ховрино не принесли бы мне такой гармонии, как Чертаново.

Недалеко от Лесопарковой, в районе моей души жила Долли. От нее я и ехал уже сотый раз. Ее звали то ли Даша, то ли Дина, а может, вообще по-другому… Я знал эту девушку исключительно как Долорес, прозвище прижилось и затянулось, как шрам на сердце. Это был самый сильный человек, которого я знал. Она никогда не плакала. Иногда я задумывался, быть может, это и есть главный показатель слабости, но после вспоминал, что я никто и решать такое не могу, ведь не знаю, что на ее душе. Она мне ничего никогда не говорила. И никогда не плакала. Долли молча открывала дверь, улыбалась и целый вечер мы лишь пили вино и говорили. Долорес не знала, что сегодня была наша сотая встреча. Если бы я сказал, что считаю, ей было бы все равно. Ей, кажется, всегда все равно. У нее были какие-то парни, она часто гуляла, знала все рестораны на Патриарших и обещала меня туда сводить. Я кивал, ведь не мог сказать, что лучше всех ресторанов мне ее крошечная квартира в Чертаново, дешевое вино и старый дисковод, на котором Долорес включала музыку, а он шипел и выплевывал диски прямо к ней на фарфоровые колени. Я любил ее. Но я знал, что эта сильная, крепкая и дерзкая девушка никогда не полюбит меня.

Я не общался ни с кем кроме Долли. Дни напролет я сидел в своей квартире, иногда выбирался на пары в Политехнический. Я ждал каждую среду, пятницу и воскресенье и ехал через центр, через толпы людей на Лесопарковую. И все эти люди были для меня безликими, даже если падали посреди вагона, даже если вставали на сиденья, даже если везли на плечах экзотических попугаев или лемуров. Их глаза для меня были пустыми, я никогда не думал, куда они едут. Однажды только я видел двух смеющихся парней, один бы рыжий, а другой черноволосый и кудрявый. И этот рыжий сказал своему товарищу:

— Всегда смотри на людей, Чехов. Многое увидишь.

Я не понял, с чего это он обратился фамилией великого писателя, но меня это мало заволновало тогда. Молоды. Небось, первокурсники. Эти слова я обдумывал еще очень долго тогда, я даже пытался последовать такому совету. У меня ничего не получилось. Лицо было лишь у Долорес.

Я вышел из автобуса и за пару минут добрался до дома, сердце мое разъедало непривычное и даже приятное волнение, что сегодня вся моя чертановская тоска закончится! Я непривычно бодрым шагом кинулся в свою квартиру, не с первого раза попал в замочную скважину. Я не стал разуваться и сразу принялся искать отцовский пистолет. Им застрелился он. Им застрелюсь и я.

Рыскал в темноте и не заметил, как задел телефон, тот упал на пол. Обычный, белый, такой, как у всех.

Тогда я замер. Я смотрел на трубку у моих ног, кусал губы… Я забыл, что искал, мои мысли опустились на этот телефон. В глубине головы тихо пела любимая песня Долорес. Все в голове мешалось, предсмертная тревога исчезла, сменилась отвращением к оружию на верхней полке шкафа. Белое, словно телефон, волнение, по-настоящему приятное, прорычало внутри меня.

— Алло, это Долорес? Я люблю тебя.

Ваня остановился и поднял на Чехова полные надежды глаза. Он много раз жмурился и запинался, читая, словно проглатывая свое нежелание как-то связывать себя с этой литературой. На моменте, где упоминался он сам и Женя, парень косо засмеялся и на секунду уткнулся лицом в тыльную сторону локтя. Есенин щелкал губами, исправляя написанные небрежным круглым почерком описки, тупил глаза на излишне романтичных моментах и постоянно краснел, а на фоне бледных рук он казался совершенно алым, как советский флаг или рак. Женя, не отводя напряженного взгляда, следил как губы друга выкидывали новые и новые интересные фразы, полные глубины прекрасного русского языка — полного великолепия, как самые грандиозные джунгли ярких, пестрых бабочек. А еще этот текст был полон чувств и страстей самого Вани, все, как он и со стороны говорил — Есенину действительно чудилось, что он будто наблюдает со стороны за веселым рыжим парнишкой, и в этом произведении он объяснил, что делает это глазами несчастного главного героя.

— Это очень здорово, Ваня… — Чехов забрал из рук друга рукописи, которые он ему протягивал. — Очень точно, тоска передана мастерски. Я всегда был уверен, да и, впрочем, уверен сейчас, что ты любую идею способен выложить в красивом свете. Лира при тебе, остается дерзать, Есенин. Ты способен. Иногда мне кажется, что ты дитя Аполлона. Рыжий, яркий такой. Талантливый, как никто. Я в восторге, Ваня. Ты невероятный. — Женя улыбнулся, наблюдая как лицо товарища