Крышевала нашу контору крупная строительная компания. Каждая встреча с «папой» была для тонкого Евгения Олеговича стрессом – после этого он сильно напивался и причитал: «Сказал мне – раз не идет у тебя опалубка, будешь героином торговать!»

«По двести двадцать восьмой много дают!» – блистала я познаниями УК, тыкая бычком в переполненную пепельницу.

На собеседовании директор предупредил, что работа стрессовая. Самым страшным было просыпаться в шесть утра и ехать от парка Сосновка до Морской набережной. Когда я оказывалась в офисе, чувствовала – сделано уже немало! Андрюха вечно спал на клаве, а я шла в кабинет Евгения Олеговича и заваривала себе несколько добрых плюх с дороги. Так было проще пережить звонки.

Через месяц я поняла – нет никакой опалубки. И, вероятнее всего, никогда не было.

Телефон разрывался, директор если и приезжал, то только чтобы выпить со мной коньяку. В молодости он трудился геологом – было что вспомнить. Люди же в телефоне требовали не общения, а денег. Сколько гадостей мне пришлось выслушать про добрейшего Евгения Олеговича!

– Здравствуйте, «Сириус-Монолит», – говорю я.

– «Сириус»? Евгения позовите.

– Представьтесь и объясните цель звонка.

Нервный абонент начинал задыхаться от ярости и кричать:

– Цель? Цель? Ваш директор украл у меня четыре миллиона!

Мне становилось обидно за Евгения Олеговича.

– Позвольте, это очень серьезное обвинение. Как так – украл? В трамвае, в метро?

Выяснялось, что нет – собеседник сам отдал шефу деньги.

– Почему же вы не оформили сделку? – задавала я логичный вопрос.

Но ответа не мог дать ни один оппонент.

«Сириус-Монолит» заключил новый договор на поставку опалубки для строительства атомной станции. На государственный объект нужно было предоставить сертификаты. Евгений Олегович пообещал мне тыщу рублей, и я нарисовала их в «Фотошопе», но это не помогло – заказчики звонили по нескольку раз на день и требовали нотариально заверенные копии. Я уже не знала, что врать. Чтобы не нарушать условия договора, Евгений Олегович отгрузил им вагон строительного мусора. Посыпались угрозы.

Весной контора перешла, по выражению директора, на режим особой секретности. Начальство велело дверь никому не открывать, на звонки не отвечать и к окнам не подходить. Зачем мне вообще приезжать на работу, я не понимала, но деньги были нужны.

Как-то я открыла на звонок дверь, думая, что пришел почтальон. Но на пороге стояли трое громил. Один визитер приподнял меня и переставил чуть в сторону от двери. Директора в офисе они не обнаружили и решили подождать. Ребята требовали связаться с Евгением Олеговичем, но тот в очередной раз благоразумно сменил симку. Я предложила гостям чаю, рассказала свои новости – недавно меня произвели в чин хорунжего казачьего войска. Через три часа они ушли, пообещав вернуться.

Иногда директор приводил в контору новых заказчиков. Его возбуждало само предвкушение аферы, он приплясывал и раскидывал по столу чертежи, которые до этого годами валялись у принтера. «А это пусть будут инновационные разработки!» – приговаривал он. Я приносила кофе, Евгений Олегович гипнотизировал гостей, рисуя перед ними выгодные перспективы дальнейшего сотрудничества. Атмосфера была такой плотной, что еще немного – и пар пойдет из ушей. Ходили, шатаясь, даже те, кто коньяк не пил.

Летом я начала оглядываться на улицах и ходить в офис разными дорожками, примечая машины у дома и людей в них. Евгений Олегович продолжал бухать, перестал платить нам с Андрюхой зарплату, но обещал ее повысить. Деньги из него приходилось буквально выколачивать, он стонал: «Да куда же ты их (рыскаешь? Куда?!» – и совал то рублей пятьсот, то тысячу. На проезд до работы этого хватало, а вот на еду уже нет. Андрюху хотя бы кормила жена, иногда он делился со мной бутербродом или орехами. Чтобы заглушить голод, мы пили много воды, за которую не платили с марта. Как лоси к водопою, ходили мы к кулеру, проклиная Евгения Олеговича. На работу же продолжали ездить в надежде, что наш авантюрист заглянет ненадолго и можно будет выклянчить деньги, которые он нам был должен за несколько месяцев.

Когда я поняла, что Евгений Олегович так и будет водить нас за нос, то выпросила у него трудовую книжку – якобы снять копию для института, – выкрутила из компьютера жесткий диск с чертежами опалубки и исчезла, не прощаясь.

Впрочем, самая худшая работа – быть старшей пресс-камеры. В изоляторе им, ментовским прикормышам, кажется, что самое важное – это власть над людьми, которую им дают опера, их подачки и их обещания. Подумаешь, делов – выбивать из людей показания, даже не своими руками – дадут в помощь пару баб покрепче. А бывает, что менты не оставляют выбора и сталкивают лбами специально, заставляя заключенных применять физическое насилие друг к другу. Это страшная система, беспощадная, толкающая на все, чтобы выжить, чтобы сохранить хотя бы какое-то здоровье.

Весной в нашей камере появилась Райка-разбойница. Она была абсолютно уверена: «Разбой – не моя статья! Я работаю по другой!» Десять лет подряд она торговала героином под милицейской крышей и не могла понять – что вообще случилось?!

При аресте ей дали время собраться. Рая взяла с собой кучу фотографий, чем сразу расположила к себе новых соседок. Сидя за общаком, она подробно рассказывала о своей жизни, иллюстрируя те или иные эпизоды снимками. Голос у нее был спокойный и ласковый, и всем вспоминался дом.

– …Был у меня муж, девоньки, – говорила Рая с горькой улыбкой, рассказывая про свой первый срок. – Я любила его, а он не хотел работать. Тогда пришлось работать мне. Я сама никогда не торчала – пусть придурки вмазываются, – я за полгода на хату заработала! Купила квартиру, родителям помогла. Осторожной была, всем платила. Кормила родню. О ребенке мечтала, бросить хотела все – но муж не давал, да и сам потом заторчал. И началась карусель. Взяли с ним гашика покурить – нас менты накрывают. Уже едем в отдел – он умудряется пять граммов скинуть им же в машину… Чувствовала – земля горит под ногами. И правда – начальник сменился, меня не предупредили, слить меня решили как барыгу. У меня дома тогда ничего не нашли. Кинули в прессуху…

Пресс-камера, или пресс-хата, – это небольшая камера, максимум на восемь человек. В нее отправляют с разнарядки прокуратуры, если подозреваемый не признает вину. В женских тюрьмах измываются так, что юные девушки за одну ночь превращаются в старух. Обливают кипятком, засовывают швабры в задний проход и разрывают внутренние органы, заставляют мыть деревянный пол сиськами. Там сходят с ума. Никто из администрации не подходит к этой камере, какие бы дикие вопли оттуда ни раздавались. Цель – собственноручно написанные признательные показания подследственных.

Фраза вроде: «Ну еще и пять трупов приобщили к делу» – это не шутка. Собрать по району все дела, которые мешают закрыть квартал и повысить раскрываемость. Заставить написать признание. И уже никогда ничего не докажешь – больше всего судей раздражает, когда люди заявляют: «Наркотики мне подкинули в отделе» или «Признательные показания написаны под пытками, меня бьют в тюрьме». В гадалки не ходи – еще и срок накинут за непонятливость.