— Прямо хоть большевикам победы желай!

— Из-за пианино? — скрипит Ева.

— Я знаю, что говорю. Сначала пианино. А потом Бог знает что начнется!

Когда Еве в зубы попадется косточка, она так просто ее не выпустит.

— Большевики. Ты представь себе большевиков здесь, в доме, в саду! Да они тут быстро все пожгут и покрушат. А пианино твое не просто выставят к бамбуку, а в щепки порубят, в пепел обратят, это варвары, а их армии — дикие орды!

— Подумаешь, немцы — тоже гунны.

— Возможно, но они все-таки более цивилизованны, чем большевики. Во-первых, у них были великие музыканты: Бах, Моцарт, Бетховен.

— Вот именно, они меня уже замучили своим Моцартом и Бетховеном, у меня голова пухнет от их Моцарта и Бетховена. Если б не было этих недоумков, полковник не играл бы их музыку, мое пианино стояло бы, где стоит, а мы жили бы себе мирно.

— Мирно, — снова скрипит Ева, — мирно во время войны, ну ты подумай!

В ярости от своей оплошности Горищёк стучит по подлокотнику кресла почтовым календарем:

— Тебе все надо извратить! Я говорила о мире здесь, в моем доме. А тебе вечно не терпится все поставить с ног на голову.

У Евы нет под рукой гренок, чтобы погрызть и скрыть свое бешенство, нет даже вязанья, чтобы его распустить, она сидит с оголенными руками и ногами напротив матери, обмахивающейся календарем. Вдруг она громко шепчет: «Тсс!» — вскакивает, приставляет ладонь к уху рожком и вопит:

— Мухи! МУХИ!

— Какие мухи? — спрашивает Горищёк.

— Мухи. Там, наверху. Я слышу их. Наверняка кто-то забыл закрыть ставни.

Она ищет меня взглядом. Я сижу, подтянув колени к подбородку, на прохладном плиточном полу за креслом, она меня находит.

— Это наверняка ты, ты забыла закрыть ставни, памяти у тебя никакой!

— Нет, это не я!

— Оставь ее, Ева, — говорит папа с другого конца комнаты.

— Но в конце концов, — встревает Горищёк, — раз она забывает закрывать ставни…

— Она ничего не забыла, — возражает папа, — и ты тоже, мама, оставь ее…

Папа лучше переносит жару, чем его сестра и мать. Он выглядит как нельзя более свежим в своей полотняной серо-бежевой куртке, и голос его звучит сухо.

— Оставьте ее обе!

— Бедненькая цыпочка, — насмешничает Ева, — бедненькая мученица!

— Ты не смеешь мне приказывать, Поль! — возмущается Горищёк.

— Вчера я вошла в комнату мученицы, — не унимается Ева, — и ставни были открыты.

Я сдерживаюсь изо всех сил.

— А что ты забыла в моей комнате?

— Я ищу место, где можно было бы слушать приемник.

С тех пор как немцы захватили беседку, она не знает, где слушать свой драгоценный приемник. Обычно она запиралась в двух шагах оттуда, в курятнике, где поселковый электрик, пораженный ее просьбой, установил розетку. Вам нужен свет, чтобы собирать яйца, мадам Бранлонг? Тетя Ева не удостоила его ответом. Как объяснить этому деревенщине, что квохтанье кур заглушает позывные Лондона? Какой смысл сообщать этому мужлану, что ее сын уехал в Англию? И будет там со дня на день, и однажды, скорее, чем все думают, вернется в Нару, в красивом мундире, и выгонит этих господ. Горищёк ворчит:

— Я уже сказала тебе: устраивайся в бельевой, там есть розетка для утюга.

— Нет, — возражает Ева, — бельевая рядом с кухней, а они, представь себе, занимают еще и кухню.

— Ну так отправляйся в комнату для прислуги.

Ева морщит нос:

— Вот спасибо, нюхать, как там воняет потными ногами и грошовым одеколоном.

— Во всяком случае, — говорю я спокойно, — в мою комнату не ходи.

Разговор кажется мне оконченным, я встаю и собираюсь уйти, но меня останавливает грозный рык.

— Ах, вот как?! Я не могу зайти в твою комнату? А почему это? Что ты там прячешь?

Я пожимаю плечами и направляюсь к двери. Новый рык:

— Или кого?

Я оборачиваюсь со скоростью пощечины:

— Кого ты имеешь в виду?

Она приглушает ладонью короткий смешок, в котором целое море яда:

— Твоего соседа.

— Какого соседа?

— Немца.

— Какого немца?

— Того, с которым ты ездишь верхом, ты ведь с ним… только… конным спортом занимаешься?

— Ева! — восклицает папа. — Ты что, хочешь, чтобы я тебя придушил?

Он поднялся и стоит так, в глубине веранды, не делая больше никаких движений. Двое стоят: папа и я, и двое сидят: бабуля и тетя Ева. Молчание. В этом молчании вызревает гроза, атмосфера на веранде накалилась, как в печке, я уверена, что, несмотря на шторы и сквозняки, здесь более душно, чем в лесу. Папа делает шаг вперед, только один шаг. Ева инстинктивно съеживается. Горищёк хватает календарь, упавший на чесучовое платье где-то в районе бедер (где могут быть бедра у этой толстой дамы, такой же бесформенной, как ее кресло с салфеточкой ручного плетения?), она не сводит с меня глаз, а чтобы чувствовать себя смелее, прячет щеки и подбородки за этим импровизированным веером, благодаря чему у меня такое впечатление, что и маршал Петен смотрит на меня из-под горящих глаз моей бабки, но мне плевать, хотя — как я одета? Ах да, полотняные брюки и старая рубашка Жана, Горищёк находит такое одеяние неприличным. Я смотрю на папу, тот подходит к Еве.

— Поль, Ева, — увещевает Горищёк, — и не стыдно вам? В вашем-то возрасте?

— Ева, — говорит папа, — ты не ответила на мой вопрос. Отвечай, Ева.

— Поль, — снова вступает Горищёк, — прошу тебя, относись к сестре с уважением!

— Ева, так как? — не отступает папа.

Теперь они в метре друг от друга. Он стоит прямо, в светлой куртке, в очках. Ева с крашеными волосами напрягла свое туловище красивой женщины, дважды закинула ногу за ногу, оплетя левой ногой правую.

Бабка Горищёк издает вздох, переходящий в стенания:

— Ева, прошу тебя, объяснись, покончим с этим, измотали вы меня оба!

Ева встряхивает головой, передергивает плечами. Конвульсивное, ритмичное движение, похожее на то, как встряхивают утопленников, чтобы из них вышла вода.

— Мне нечего объяснять, — она потирает руки, — вчера утром я зашла в ее комнату, ставни были открыты, было полно мух, — она потирает руки все сильнее, производя столько же шума, сколько мухи, когда вьются вокруг. — Я уверена, что и сегодня они все еще открыты и что там снова полно мух.

— Это все? — вопрошает бабуля.

— Это все? — повторяет папа.

— Ну да, все.

Она расплетает ноги.