Она заглянула к Ларри, закончила с ним уборку и посмотрела телевизор. Ему нравилось смотреть с нею вместе — она ему все объясняла. Бывали дни, когда она приходила домой после магазина, и он ей задавал один вопрос за другим. Единственная передача, что нравилась ему как развлечение, а не источник информации, была программой, которую вели куклы. Ей в ней больше всего нравилась необузданная кукла со всеми зубами; у него любимой была та, что играла на саксофоне[20].

Однажды Дороти вернулась и застала его за подражанием чему-то.

— Что это? — спросил у нее он, но она не поняла, что он делает: бьет кулаком, крадется, вслушивается, дерется, подергивается, все сразу. Он отказывался ей говорить, что это должно изображать. То был первый вопрос, какой она не сумела объяснить после провала по теме промышленности и прогресса. Тогда она принялась было объяснять введение сельского хозяйства, приход промышленности, эксплуатацию женщин, то, что все начинается дома, где нет выбора, мысль, что со временем роботы и машины освободят людей, и те станут жить в праздности и исследовать собственные личности; но не успела добраться до этого рубежа, как забыла, чем закончить. Подруга Эстелль как-то растолковала ей все это так, что стало совершенно ясно, а теперь она не могла вспомнить хода рассуждений. Даже то, что вспомнить она могла, теперь, похоже, не имело столько же смысла. Вообще-то получалась какая-то каша, объяснить которую невозможно. Она прервалась, смутившись, и добавила:

— Но на самом деле люди просто хотят быть счастливы.

Она выпила кофе и приготовила Ларри ранний обед. Когда вытирала руки о бумажное полотенце, зазвонил телефон. Эстелль — с задышливой историей о том, как машина у Сандры, и не могла бы Дороти, наоборот, заехать на своей.

— Да, конечно. Скоро увидимся, — ответила Дороти и повесила трубку. Рассказала про Эстелль: та, мол, единственный человек, с которым она бы хотела, чтоб Ларри познакомился, но она просто не может рисковать.

— Лучше нет, — согласился он, нарезая авокадо в салатницу. — Нам надо еще вот таких.

По пути к дому Эстелль она купила еще один большой пакет авокадо. Человек из продуктового спросил:

— Прием закатываете? — и она кивнула. Да и недешевые они. Еще немного — и присутствие Ларри в конце концов начнет ощущаться по чекам за еду. Быть может, если б они с Ларри не стали сразу любовниками, у нее был бы союзник. К кому ж еще ей обращаться за подмогой, как не к Фреду. Возможно, она бы сумела рассказать ему о Ларри. Дороти подумала и решила, что даже теперь, наверное, не слишком поздно.

Эстелль вышла к двери вся разодетая. Дороти сказала:

— Эстелль, там собираются снимать публику?

— Это для моего эго, дорогая. Поехали. Прости за путаницу. Нам придется всю дорогу ехать на твой машине, я боюсь. Сандра становится невозможной по поводу того, как ей нужна машина.

— А Стэн и Чарли — они, по-твоему, там будут?

— Если б это спортивная трансляция была — возможно. Но не платья же.

Начинало припекать. День будет почти как летний. Эстелль надела темные очки, чтоб не слепило глаза. Ведя машину, Дороти мурлыкала.

На студии вся парковка оказалась забита, хоть и рано, а вот в самом здании можно было перемещаться. Дороти рассматривала других людей, преимущественно — женщин: те бродили стайками от одного крупного стеклянного ящика к другому. И так оказалось, что внимание ее вообще-то не сосредоточено на каком-то одном предмете, когда прямо перед ней что-то как бы замаячило. Словно животное, что бросалось в глаза сильнее павлина, и, приподнятое как бы с помпой в безопасности витрины, ей на глаза выставилось платье. Оно было ярусным, сложенным из кружевных моллюсков-гребешков, плиссированных складок, блескучих фестонов и, казалось, все сотворено сплошь из золота. Внутри него, якобы для того, чтобы поддерживалось вертикально, стоял манекен женских очертаний из белого фарфора. Но манекен был ничем; всем было платье. На гладкой голове не нарисовали никакого лица, но сверху ее покрывал напудренный парик.

Эстелль сказала:

— Немудрено, что у них случилась революция, а? Подумать, сколько такое стоило. И это — всего лишь копия.

— Должно быть, оно многим людям работу дало.

— Ладно тебе. Ты б разве не предпочла его носить, а не делать?

— Ну конечно же. Я не про это. В общем, я где-то читала, что эти платья стоили почти столько же, сколько стоили бы и оригиналы. Поразительные они, правда? Целиком меняет представление о том, для чего должно быть платье. Это как разгуливать в собственном шелковом домике.

— Ниже талии — ничего, таков и был замысел. Женщины были такими чистыми существами. От талии и ниже — сплошь каскады парчи. И белья они тоже не носили.

— Наверняка холодно. Особенно без центрального отопления. Зимой они точно что-то поддевали.

— Вообразить не могу, как жить в другое время, — сказала Эстелль. — Ни в будущем, ни уж точно в прошлом. А ты?

— Я тебе скажу такое, что еще труднее вообразить, — ответила Дороти, думая о Ларри. — Можешь себе представить, каково было б жить в другом мире?

— Как в Бел-Эйре[21], в смысле?

— Нет, не в этом мире. В совсем другом.

— В будущем?

— В любое время. Как в научной фантастике. Где люди вроде как похожи на тебя, но не вполне такие же.

Эстелль рассмеялась.

— Маленькие зелененькие человечки?

— Крупные зеленые человечища, — ответила Дороти. Она ухватила взглядом еще два платья в их стеклянных шкафах: одно белое, как свадебный торт, другое черное. Вдруг подумала о тех днях, когда господа и дамы в похожей одежде собирались вместе потанцевать менуэт, и как бы в подобном обществе смотрелся Ларри; крупный, темно-зеленый и привлекательный, вот он кланяется женщине в слоистом платье и танцует с нею крепкими упругими шагами.

— Боже мой, — прошептала Эстелль, — вон Чарли. И посмотри, что у него при себе. Рыжая шестнадцатилетка.

— Где?

Эстелль показала Дороти парочку и завела ее за черное платье. Чарли с девушкой удалялись спиной к ним.

Дороти произнесла:

— Мне кажется, они идут к выходу.

— Сволочь.

— Откуда ты знаешь? А если это его дочь?

— Ты сколько таких девчонок знаешь, кто на людях держатся за руки со своими отцами и пялятся на них влюбленными глазами?

— Наверное, ты права.