— Ты меня убила. Мы держали это в тайне от тебя много лет, чтоб тебе больше не было больно. Если б не ты, мы могли бы быть счастливы. Но ты вокруг себя все уничтожаешь. А теперь и я — как ты. Даже мои дети. Ты этого хотела, да?

Дороти покачала головой. Сказала:

— Это не я, — и прошла по коридору дальше. Вспомнила, что как-то раз, теперь уже и не сообразить, когда именно, Эстелль сказала ей, что она, Дороти, ничего не соображает в природе желания. А теперь она и не хотела ничего в ней соображать — да и чего-либо другого не хотела тоже. Она перестала ощущать жалость и сочувствие к другим. Одно предательство покрывает другое. Она больше не готова прощать. Тронула ее только записка, которую мистер Мендоса подсунул под дверь.

На похороны, конечно, явилась Сюзанн. С собой привезла мужа и детей. Дороти позвонила врачу и заставила его сказать, что Сюзанн с семьей придется остановиться в гостинице, потому что у Дороти от взаимодействия со свойственниками в доме может случиться нервный срыв. Мало того — врач ее, похоже, сам в это верил. Еще он был очень практичен и оставил ей гору пилюль — но ровно столько, чтоб ее не убило, если она решит принять их все сразу.

Каждый вечер она ездила на пляж. Он так и не явился. Иногда ей становилось интересно, не решил ли он, когда она тронулась и поехала домой, что Дороти воспользовалась случаем и избавилась от него намеренно. Но не мог он так думать, это уж точно. Он бы заметил, какое там движение. И все-таки он так и не явился. Поймать его не могли, иначе это попало бы в газеты и новости. Если б он был ранен или убит — то же самое. Это должно, стало быть, означать, что не появляется он по какой-то причине. Либо его ранило в океане, а то и убило, либо он до сих пор там, но выжидает.

На могилу высадили цветы. Дороти навещала ее регулярно. То был чуть ли не единственный ее регулярный визит. Ни Эстелль она больше не видела, ни Крэнстонов. Почти все время телефонная трубка у нее оставалась снятой. Адвокаты писали ей о страховке и наследстве. Она просматривала объявления о найме и писала запросы на собеседования. Мистер Мендоса уехал в отпуск. Она заказала надгробие и свела шапочное знакомство со старушкой, которая ухаживала за могилой — еще одной свежей — рядом. Однажды старушка разговорилась о жизни и смерти своего супруга.

— Ваш муженек? — спросила напоследок она, показывая на могилу так, словно могла бы что-то продать Дороти, если б ее уговорили. Дороти кивнула. Старушка посмотрела на то место, где поставят надгробие. — Такие длинные имена бывают, — сказала она, — что не помещаются. Моего звали Джим. Джеймз. А вашего?

Дороти помедлила, на миг смешавшись.

— Фред, — ответила она и мгновенно передумала, смутившись еще сильней. — Ларри, — добавила она. — Вообще-то его звали Фредерик. Но я его называла Ларри.

— А что с ним — сердце?

— Сердце, легкие, голова — всё. Автокатастрофа.

— Ох, понятно, — произнесла старушка, теряя интерес. — Несчастный случай.

Дороти сходила на два собеседования, и ей сказали, что с нею свяжутся. Написала короткое письмо родителям и велела им перестать беспокоиться, потому что из-за них беспокоиться начинает уже она. Упаковала почти всю одежду Фреда, чтобы отправить Сюзанн, а парочку вещей оставила для мистера Мендосы — его двоюродному брату в Чикаго, тот держал там лавку. Радио она слушала, но особых сообщений больше не передавали.

Вечерами она ездила на пляж. Иногда при лунном свете, а порой лишь под звездами не сводила глаз с той черты, где вода набегает на песок. Он так и не явился. Она выходила из машины и бродила взад-вперед по пляжу часы напролет. Вода набегала на песок, одна волна покрывала другую, словно сплетение нитей, как зачины возмездий, предательств, воспоминаний, сожалений. И вечно раздавался мелодичный ропот, на языке столь же четком, что и речь. Но он так и не явился.