– А как еще? – Маргарита снова было пустила смешок – и вдруг осознала: а ведь Владислав не знает, как ее найти, и она тоже не знает, как найти его. Глазам в одно мгновение стало горячо от слез: ей не хотелось так вот бездарно потерять его! Чтобы он вот так глупо и бесследно исчез из ее жизни!

Она оставила Наталью и бросилась обратно к дверям в клуб. Но когда достигла их, те открылись, и охранник изнутри прокричал, страшно тараща глаза:

– Куда, дура?! Хочешь, чтоб прирезали? Тебя специально вперед пустили, чтобы ноги уносила! Сейчас и парнишки твои тут будут – они из тебя бастурму нарежут!

Маргарита вспомнила, как Джабраил с Русланом уходили к машине что-то оставить там и Наталья открыла ей что: пистолеты. Или револьверы. Один черт.

Она шарахнулась от дверей и полетела по ступеням вниз к Наталье.

– Бежим, бежим! – схватила она на бегу Наталью за рукав. – Голосуем, берем машину! Хоть за какие деньги! Скорее!

Наталья мгновение неслась за ней, ничего, видимо, не понимая, – и смысл охватившего Маргариту ужаса дошел о нее.

– Скорее, скорее! – подхватила она. – Хоть за какие деньги! – И не выдержала, мотнула сумкой, ударила ею на бегу Маргариту по спине: – Ты устроила! Ох, ты устроила!..

10

Три недели Маргарита не появлялась дома, боясь мести Руслана. Мать говорила, что по телефону постоянно названивает кавказский голос и несколько раз кто-то приходил, звонил в дверь, просил позвать Риту – все тем же кавказским голосом, – бил в дверь ногами, требуя открыть, и уходил, только когда мать принималась грозить милицией. Почти наверняка это был Руслан, кто другой. Наталья не устояла перед Джабраилом, дала адрес. Она и не отрицала того. «За свою дурость сама, знаешь, и отвечай, – сказала она Маргарите по телефону. – Ты мне голову, если что, обратно не пришьешь.» Маргарита обиделась на подругу. Зачем было говорить тогда, отрывайся по полной программе, ты им оказываешь милость? Она перестала звонить Наталье, не перезвонила, когда следовало, раз, не перезвонила другой, и Наталья тоже перестала звонить ей.

Жила эти три недели Маргарита у Скоробеева. У нее были ключи от его квартиры – с обязательством, данным Полине, поливать цветы, – за всю предыдущую пору их пребывания в Германии она поливала цветы раза три, не больше, теперь, за те несколько дней, что прожила одна до их возвращения, она с лихвой возместила цветам недоданное прежде. Скоробеев с Полиной и Алисой прилетели, Маргарита встретила их дома с готовым обедом, сообщила за обедом Полине, что у нее стряслось, и Полина без долгих обсуждений дала согласие: конечно, живи. Сколько нужно, пока не станет безопасно.

Жить можно было вполне – пять комнат, хватало, и Маргарита еще отработала свое квартирантство, собственной охотой взвалив на себя обязанности Алисиной гувернантки: отпускала Полину со Скоробеевым в кино, театры, на приемы в посольства – пока жила у них, они не провели дома ни одного вечера. Алиса привязалась к ней, почувствовала старшей сестрой и стала называть «моей Ритой». Полина даже начала ревновать дочь к Маргарите: «Чем ты взяла? Она тебя любит больше, чем меня!» Маргарите приходилось успокаивать ее: «Да ну что ты, что за глупость, ты мать!» С Полиной за эти дни, когда они со Скоробеевым возвращались домой, Маргарита тоже наобщалась – до одурения. Сидели в гостиной, перемежая появившееся в продаже «Мартини» с черным кофе, до утра – до четырех, пяти часов. Скоробеев несколько раз приходил, растаскивал их. Приходил он в одних трусах, с вываленным наружу волосатым бурдючным животиком, ругался, отбирал сигареты, выплескивал из рюмок на пол, гнал относить чашки с недопитым кофе на кухню. «У тебя муж в постели один, ты замужем или ты ссыкуха какая?!» – свирепо выговаривал он Полине, старательно обходя Маргариту взглядом. Маргарита за эти дни узнала его, как на работе не узнала бы никогда. И Полина, увидела она, боялась Скоробеева, мигом поджимала хвост, только что так блистательно распушенный в их трепотне с мартини и кофе, торопливо кидала Маргарите: «Ну все, поздно, конечно, пора расходиться», – и торопливо же шла за Скоробеевым в спальню. Маргарите вспоминалось, как тогда, при их знакомстве у Белого дома, Полина воскликнула: «А то он меня убьет!»

На работе, однако, Маргарита держала себя так, чтобы ничем не напоминать Скоробееву о жизни вне работы. Словно бы там, вне работы, это была не она. Она не позволяла себе с ним на работе никакой фамильярности. Всегда к нему, в любой ситуации – по имени-отчеству и все так же подчеркнуто подчиненно, с беспрекословным признанием его начальственности – как бы ни демократично вел себя он.

Впрочем, он тоже начал устанавливать дистанцию. Вернее, она стала возникать сама собой. Он – за это время, что Маргарита работала у него, – словно бы нагулял вес, огрузнел, посвинцовел. Как если бы, превратив его голостенный канцелярский сарай во вполне достойные высокого звания президентской комиссии департаментские покои, она дала ему ощутить свою значительность, головокружительную высоту занимаемого поста. Полина в их ночных разговорах с Маргаритой откровенничала: «Он тебе так благодарен, что ты сделала для него. Так ценит. До тебя двое были, никто ничего не смог. Он себя чувствовал – буто в какое-то подполье приходил. А сейчас приходит – сразу настроение поднимается. Ужасно он тебе благодарен.» Сам Скоробеев, однако, ни за что ее не благодарил. А может быть, думалось иногда Маргарите, преобразования, которые она провела, вовсе не сыграли особой роли в происшедших со Скоробеевым изменениях. А имело значение то, что после расстрела Белого дома, избрания нового парламента, получившего название Дума, у президента не осталось никаких равных ему оппонентов, он сделался полновесным хозяином в стране, и быть в его команде – значило таким хозяином ощущать и себя. Скоробеев стал ходить обедать в спецбуфет для первых лиц администрации, куда не ходил еще и тогда, когда она начала работать у него, заказал себе в сохранившемся от цэковских времен дешевом кремлевском ателье для тех же первых лиц костюм и зимние ботинки. Единственно, что попросил Маргариту не говорить о костюме и ботинках членам комиссии. «Не так, знаешь, поймут», – сказал он. В голосе его прозвучало страдание от невозможности открыться и жить без всякой тайны, лежащей у него на сердце камнем.

Но Маргарита и не собиралась ничего никому сообщать. Ей это было все равно – куда Скоробеев ходит обедать и где шьет костюм. Ну существовал такой буфет и существовал. Существовало такое ателье – и Бога ради. Ее мучило одно дело. Она полагала себя обязанной разрешить его – и не знала, как к нему подступиться.

Устроить встречу того зампреда, что так лихо подмахнул ей бумаги на передачу здания, со Скоробеевым – вот что составляло собой это дело.

Было утро, еще не разошлись рассветные сумерки. Февраль оправдывал свою репутацию властителя метелей – ветер ревел и свистел, будто сорвался с цепи, свевал с крыш и нес по улице снеговую сечку, хлестал ею в лицо, ослеплял, – Маргарита измучилась, пока дошла от метро до своего «подъезда». («Где работаешь? – В третьем подъезде. В двадцатом подъезде», – так было положено говорить о зданиях этого административного города). Она шла, уткнувшись в поднятый воротник пальто, нагибая голову, пряча лицо от ветра, с облегчением, по-прежнему ничего не видя перед собой, кроме ступеней под ногами, взбежала на крыльцо к заветным стеклянным дверям, которые вели в покой, уют, тишину, и налетела на стоявшего около дверей человека.