И он поспешил уйти, стараясь даже и не глядеть на нас, какбудто совестясь, что сам же нас сводил вместе. В таких случаях, и особеннокогда возвращался к нам, он становился всегда суров и желчен и со мной и сАнной Андреевной, даже придирчив, точно сам на себя злился и досадовал за своюмягкость и уступчивость.

– Вот он какой, – сказала старушка, оставившая со мной впоследнее время всю чопорность и все свои задние мысли, – всегда-то он такой сомной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мнойвиды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и с дочерью. Ведьпростить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает. Поночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла... Батюшка,Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?

– Николай Сергеич? Не знаю; я у вас хотел спросить.

– А я так и обмерла, как он вышел. Больной ведь он, в такуюпогоду, на ночь глядя; ну, думаю, верно, за чем-нибудь важным; а чему ж ибыть-то важнее известного вам дела? Думаю я это про себя, а спросить-то и несмею. Ведь я теперь его ни о чем не смею расспрашивать. Господи боже, ведь таки обомлела и за него и за нее. Ну как, думаю, к ней пошел; уж не простить лирешился? Ведь он все узнал, все последние известия об ней знает; я наверноеполагаю, что знает, а откуда ему вести приходят, не придумаю. Больно ужтосковал он вчера, да и сегодня тоже. Да что же вы молчите! Говорите, батюшка,что там еще случилось? Как ангела божия ждала вас, все глаза высмотрела. Ну,что же, оставляет злодей-то Наташу?

Я тотчас же рассказал Анне Андреевне все, что сам знал. Сней я был всегда и вполне откровенен. Я сообщил ей, что у Наташи с Алешейдействительно как будто идет на разрыв и что это серьезнее, чем прежние ихнесогласия; что Наташа прислала мне вчера записку, в которой умоляла меняприйти к ней сегодня вечером, в девять часов, а потому я даже и не предполагалсегодня заходить к ним; завел же меня сам Николай Сергеич. Рассказал и объяснилей подробно, что положение теперь вообще критическое; что отец Алеши, которыйнедели две как воротился из отъезда, и слышать ничего не хочет, строго взялсяза Алешу; но важнее всего, что Алеша, кажется, и сам не прочь от невесты и,слышно, что даже влюбился в нее. Прибавил я еще, что записка Наташи, сколькоможно угадывать, написана ею в большом волнении; пишет она, что сегодня вечеромвсе решится, а что? – неизвестно; странно тоже, что пишет от вчерашнего дня, аназначает прийти сегодня, и час определила: девять часов. А потому я непременнодолжен идти, да и поскорее.

– Иди, иди, батюшка, непременно иди, – захлопотала старушка,– вот только он выйдет, ты чайку выпей... Ах, самовар-то не несут! Матрена! Чтож ты самовар? Разбойница, а не девка!.. Ну, так чайку-то выпьешь, найди предлогблаговидный, да и ступай. А завтра непременно ко мне и все расскажи; дапораньше забеги. Господи! Уж не вышло ли еще какой беды! Уж чего бы, кажется,хуже теперешнего! Ведь Николай-то Сергеич все уж узнал, сердце мне говорит, чтоузнал. Я-то вот через Матрену много узнаю, а та через Агашу, а Агаша-токрестница Марьи Васильевны, что у князя в доме проживает... ну, да ведь ты самзнаешь. Сердит был сегодня ужасно мой, Николай-то. Я было то да се, а он чутьбыло не закричал на меня, а потом словно жалко ему стало, говорит: денег мало.Точно бы он из-за денег кричал. После обеда пошел было спать. Я заглянула кнему в щелку (щелка такая есть в дверях; он и не знает про нее), а он-то,голубчик, на коленях перед киотом богу молится. Как увидала я это, у меня иноги подкосились. И чаю не пил и не спал, взял шапку и пошел В пятом вышел. Я испросить не посмела: закричал бы он на меня. Часто он кричать начал, все большена Матрену, а то и на меня; а как закричит, у меня тотчас ноги мертвеют и отсердца отрывается. Ведь только блажит, знаю, что блажит, а все страшно. Богуцелый час молилась. как он ушел, чтоб на благую мысль его навел. Где жезаписка-то ее, покажи-ка!

Я показал. Я знал, что у Анны Андреевны была одна любимая,заветная мысль, что Алеша, которого она звала то злодеем, то бесчувственным,глупым мальчишкой, женится наконец на Наташе и что отец его, князь ПетрАлександрович, ему это позволит. Она даже и проговаривалась передо мной, хотя вдругие разы раскаивалась и отпиралась от слов своих. Но ни за что не посмела быона высказать свои надежды при Николае Сергеиче, хотя и знала, что старик ихподозревает в ней и даже не раз попрекал ее косвенным образом. Я думаю, онокончательно бы проклял Наташу и вырвал ее из своего сердца навеки, если бузнал про возможность этого брака.

Все мы так тогда думали. Он ждал дочь всеми желаниями своегосердца, но он ждал ее одну, раскаявшуюся, вырвавшую из своего сердца дажевоспоминания о своем Алеше. Это было единственным условием прощения, хотя и невысказанным, но, глядя на него, понятным и несомненным.

– Бесхарактерный он, бесхарактерный мальчишка,бесхарактерный и жестокосердый, я всегда это говорила, – начала опять АннаАндреевна. – И воспитывать его не умели, так, ветрогон какой-то вышел; бросаетее за такую любовь, господи боже мой! Что с ней будет, с бедняжкой! И что он вновой-то нашел, удивляюсь!

– Я слышал, Анна Андреевна, – возразил я, – что эта невестаочаровательная девушка, да и Наталья Николаевна про нее то же говорила...

– А ты не верь! – перебила старушка. – Что заочаровательная? Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбкаболталась. А что Наташа ее хвалит, так это она по благородству души делает. Неумеет она удержать его, все ему прощает, а сама страдает. Сколько уж раз он ейизменял! Злодеи жестокосердые! А на меня, Иван Петрович, просто ужас находит.Гордость всех обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку,да и привел бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее! Похудела она?

– Похудела, Анна Андреевна.

– Голубчик мой! А у меня, Иван Петрович, беда! Всю ночь давесь день сегодня проплакала... да что! После расскажу! Сколько раз я заикаласьговорить ему издалека, чтоб простил-то; прямо-то не смею, так издалека, ловкимэтаким манером заговаривала. А у самой сердце так и замирает: рассердится,думаю, да и проклянет ее совсем! Проклятия-то я еще от него не слыхала... таквот и боюсь, чтоб проклятия не наложил. Тогда ведь что будет? Отец проклял, ибог покарает. Так и живу, каждый день дрожу от ужаса. Да и тебе, Иван Петрович,стыдно; кажется, в нашем доме взрос и отеческие ласки от всех у нас видел: тожевыдумал, очаровательная! А вот Марья Васильевна ихняя лучше говорит. (Я ведьсогрешила, да ее раз на кофей и позвала, когда мой на все утро по деламуезжал.) Она мне всю подноготную объяснила. Князь-то, отец-то Алешин, сграфиней-то в непозволительной связи находился. Графиня давно, говорят,попрекала его: что он на ней не женится, а тот все отлынивал. А графиня-то эта,когда еще муж ее был жив, зазорным поведением отличалась. Умер муж-то – она заграницу: все итальянцы да французы пошли, баронов каких-то у себя завела; там икнязя Петра Александровича подцепила. А падчерица ее, первого ее мужа,откупщика, дочь меж тем росла да росла. Графиня-то, мачеха-то, все прожила, аКатерина Федоровна меж тем подросла, да и два миллиона, что ей отец-откупщик вломбарде оставил, подросли. Теперь, говорят, у ней три миллиона; князь-то исмекнул: вот бы Алешу женить! (не промах! своего не пропустит). Граф-то,придворный-то, знатный-то, помнишь, родственник-то ихний, тоже согласен; тримиллиона не шутка. Хорошо, говорит, поговорите с этой графиней. Князь исообщает графине свое желание. Та и руками и ногами: без правил, говорят,женщина, буянка такая! Ее уже здесь не все, говорят, принимают; не то что заграницей. Нет, говорит, ты, князь, сам на мне женись, а не бывать моейпадчерице за Алешей. А девица-то, падчерица-то, души, говорят, в своей мачехене слышит; чуть на нее не молится и во всем ей послушна. Кроткая, говорят,такая, ангельская душа! Князь-то видит, в чем дело, да и говорит: ты, графиня,не беспокойся. Именье-то свое прожила, и долги на тебе неоплатные. А как твояпадчерица выйдет за Алешу, так их будет пара: и твоя невинная, и Алеша мойдурачок; мы их и возьмем под начало и будем сообща опекать; тогда и у тебяденьги будут. А то что, говорит, за меня замуж тебе идти? Хитрый человек!Масон! Так полгода тому назад было, графиня не решалась, а теперь, говорят, вВаршаву ездили, там и согласились. Вот как я слышала. Все это Марья Васильевнамне рассказала, всю подноготную, от верного человека сама она слышала. Ну, таквот что тут: денежки, миллионы, а то что – очаровательная!