– По делам ходил, Ваня, – заговорил он вдруг. – Дрянь такаязавелась. Говорил я тебе? Меня совсем осуждают. Доказательств, вишь, нет; бумагнужных нет; справки неверны выходят... Гм...

Он говорил про свой процесс с князем; этот процесс все ещетянулся, но принимал самое худое направление для Николая Сергеича. Я молчал, незная, что ему отвечать. Он подозрительно взглянул на меня.

– А что ж! – подхватил он вдруг, как будто раздраженныйнашим молчанием, – чем скорей, тем лучше. Подлецом меня не сделают, хоть ирешат, что я должен заплатить. Со мной моя совесть, и пусть решают. По крайнеймере дело кончено; развяжут, разорят... Брошу все и уеду в Сибирь.

– Господи, куда ехать! Да зачем бы это в такую даль! – неутерпела не сказать Анна Андреевна.

– А здесь от чего близко? – грубо спросил он, как быобрадовавшись возражению.

– Ну, все-таки... от людей... – проговорила было АннаАндреевна и с тоскою взглянула на меня.

– От каких людей? – вскричал он, переводя горячий взгляд сменя на нее и обратно, – от каких людей? От грабителей, от клеветников, отпредателей? Таких везде много; не беспокойся, и в Сибири найдем. А не хочешь сомной ехать, так, пожалуй, и оставайся; я не насилую.

– Батюшка, Николай Сергеич! Да на кого ж я без тебяостанусь! – закричала бедная Анна Андреевна. – Ведь у меня, кроме тебя, в целомсвете нет ник...

Она заикнулась, замолчала и обратила ко мне испуганныйвзгляд, как бы прося заступления и помощи. Старик был раздражен, ко всемупридирался: противоречить ему было нельзя.

– Полноте, Анна Андреевна, – сказал я, – в Сибири совсем нетак дурно, как кажется. Если случится несчастье и вам надо будет продатьИхменевку, то намерение Николая Сергеевича даже и очень хорошо. В Сибири можнонайти порядочное частное место, и тогда...

– Ну, вот по крайней мере, хоть ты, Иван, дело говоришь. Ятак и думал. Брошу все и уеду.

– Ну, вот уж и не ожидала! – вскрикнула Анна Андреевна,всплеснув руками, – и ты, Ваня, туда же! Уж от тебя-то, Иван Петрович, неожидала... Кажется, кроме ласки, вы от нас ничего не видали, а теперь...

– Ха-ха-ха! А ты чего ожидала! Да чем же мы жить-то здесьбудем, подумай! Деньги прожиты, последнюю копейку добиваем!

Уж не прикажешь ли к князю Петру Александровичу пойти дапрощения просить?

Услышав про князя, старушка так и задрожала от страха.Чайная ложечка в ее руке звонко задребезжала о блюдечко.

– Нет, в самом деле, – подхватил Ихменев, разгорячая самсебя с злобною, упорною радостию, – как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти!На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь даприглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзяиначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству:батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусокхлеба, – жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?

– Батюшка... я ничего не хочу! Так, сдуру сказала; прости,коли в чем досадила, да только не кричи, – проговорила она, все больше и большедрожа от страха.

Я уверен, что в душе его все ныло и перевертывалось в этуминуту, глядя на слезы и страх своей бедной подруги; я уверен, что ему былогораздо больнее, чем ей; но он не мог удержаться. Так бывает иногда сдобрейшими, но слабонервными людьми, которые, несмотря на всю свою доброту,увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться вочто бы то ни стало, даже до обиды другому, невиноватому и преимущественновсегда самому ближнему к себе человеку. У женщины, например, бывает иногдапотребность чувствовать себя несчастною, обиженною, хотя бы не было ни обид, нинесчастий. Есть много мужчин, похожих в этом случае на женщин, и даже мужчин неслабых, в которых вовсе не так много женственного. Старик чувствовалпотребность ссоры, хотя сам страдал от этой потребности.

Помню, у меня тут же мелькнула мысль: уж и в самом деле несделал ли он перед этим какой-нибудь выходки, вроде предположений АнныАндреевны! Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в самомделе к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в егонамерении, – как и должно было случиться, – и вот он воротился домой,рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, наком сорвать сердце за свою же слабость, и выбирая именно тех, кого наиболее подозревалв таких же желаниях и чувствах. Может быть, желая простить дочь, он именновоображал себе восторг и радость своей бедной Анны Андреевны, и, при неудаче,разумеется, ей же первой и доставалось за это.

Но убитый вид ее, дрожавшей перед ним от страха, тронул его.Он как будто устыдился своего гнева и на минуту сдержал себя. Мы все молчали; ястарался не глядеть на него. Но добрая минута тянулась недолго. Во что бы нистало надо было высказаться, хотя бы взрывом, хотя бы проклятием.

– Видишь, Ваня, – сказал он вдруг, – мне жаль, мне нехотелось бы говорить, но пришло такое время, и я должен объясниться откровенно,без закорючек, как следует всякому прямому человеку... понимаешь, Ваня? Я рад,что ты пришел, и потому хочу громко сказать при тебе же, так, чтоб и другиеслышали, что весь этот вздор, все эти слезы, вздохи, несчастья мне наконецнадоели. То, что я вырвал из сердца моего, может быть с кровью и болью, никогдаопять не воротится в мое сердце. Да! Я сказал и сделаю. Я говорю про то, чтобыло полгода назад, понимаешь, Ваня! И говорю про это так откровенно, так прямоименно для того, чтоб ты никак не мог ошибиться в словах моих, – прибавил он,воспаленными глазами смотря на меня и, видимо, избегая испуганных взглядовжены. – Повторяю: это вздор; я не желаю!.. Меня именно бесит, что меня, какдурака, как самого низкого подлеца, все считают способным иметь такие низкие,такие слабые чувства... думают, что я с ума схожу от горя... Вздор! Я отбросил,я забыл старые чувства! Для меня нет воспоминаний... да! да! да! и да!

Он вскочил со стула и ударил кулаком по столу так, что чашкизазвенели.

– Николай Сергеич! Неужели вам не жаль Анну Андреевну?Посмотрите, что вы над ней делаете, – сказал я, не в силах удержаться и почти снегодованием смотря на него. Но я только к огню подлил масла.

– Не жаль! – закричал он, задрожав и побледнев, – не жаль,потому что и меня не жалеют! Не жаль, потому что в моем же доме составляютсязаговоры против поруганной моей головы, за развратную дочь, достойную проклятияи всех наказаний!..

– Батюшка, Николай Сергеич, не проклинай... все, что хочешь,только дочь не проклинай! – вскричала Анна Андреевна.

– Прокляну! – кричал старик вдвое громче, чем прежде, –потому что от меня же, обиженного, поруганного, требуют, чтоб я шел к этойпроклятой и у ней же просил прощения! Да, да, это так! Этим мучат менякаждодневно, денно и нощно, у меня же в доме, слезами, вздохами, глупыминамеками! Хотят меня разжалобить... Смотри, смотри, Ваня, – прибавил он,поспешно вынимая дрожащими руками из бокового своего кармана бумаги, – вот тутвыписки из нашего дела! По этому делу выходит теперь, что я вор, что яобманщик, что я обокрал моего благодетеля!.. Я ошельмован, опозорен из-за нее!Вот, вот, смотри, смотри!..