И он быстрым, невольным жестом руки указал мне на туманнуюперспективу улицы, освещенную слабо мерцающими в сырой мгле фонарями, нагрязные дома, на сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых, сердитых ипромокших прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал черный, как будтозалитый тушью, купол петербургского неба. Мы выходили уж на площадь; перед намиво мраке вставал памятник, освещенный снизу газовыми рожками, и еще далееподымалась темная, огромная масса Исакия, неясно отделявшаяся от мрачногоколорита неба.

– Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший,великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы,люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать!Гм... да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудьотсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты, девочка? – спросил он вдруг, увидев натротуаре ребенка, просившего милостыню.

Это была маленькая, худенькая девочка, лет семи-восьми, небольше, одетая в грязные отрепья; маленькие ножки ее были обуты на босу ногу вдырявые башмаки. Она силилась прикрыть свое дрожащее от холоду тельце каким-товетхим подобием крошечного капота, из которого она давно уже успела вырасти.

Тощее, бледное и больное ее личико было обращено к нам; онаробко и безмолвно смотрела на нас и с каким-то покорным страхом отказапротягивала нам свою дрожащую ручонку. Старик так и задрожал весь, увидя ее, итак быстро к ней оборотился, что даже ее испугал. Она вздрогнула и отшатнуласьот него.

– Что, что тебе, девочка? – вскричал он. – Что? Просишь? Да?Вот, вот тебе... возьми, вот!

И он, суетясь и дрожа от волнения, стал искать у себя вкармане и вынул две или три серебряные монетки. Но ему показалось мало; ондостал портмоне и, вынув из него рублевую бумажку, – все, что там было, –положил деньги в руку маленькой нищей.

– Христос тебя да сохранит, маленькая... дитя ты мое! Ангелбожий да будет с тобою!

И он несколько раз дрожавшею рукою перекрестил бедняжку; новдруг, увидав, что и я тут и смотрю на него, нахмурился и скорыми шагами пошелдалее.

– Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, – начал он последовольно продолжительного сердитого молчания, – как эти маленькие, невинныесоздания дрогнут от холоду на улице... из-за проклятых матерей и отцов. Авпрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самаянесчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая;сама больна, старуха-то; и... гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете...не княжеских детей! гм!

Он помолчал с минуту, как бы затрудняясь чем-то.

– Я, видишь, Ваня, обещал Анне Андреевне, – начал он,немного путаясь и сбиваясь, – обещал ей... то есть, мы согласились вместе сАнной Андреевной сиротку какую-нибудь на воспитание взять... так, какую-нибудь;бедную то есть и маленькую, в дом, совсем; понимаешь? А то скучно нам, старикам,одним-то, гм... только, видишь: Анна Андреевна что-то против этого восставатьстала. Так ты поговори с ней, эдак знаешь, не от меня, а как бы с своейстороны... урезонь ее... понимаешь? Я давно тебя собирался об этом попросить...чтоб ты уговорил ее согласиться, а мне как-то неловко очень-то проситьсамому... ну, да что о пустяках толковать! Мне что девочка? и не нужна; так,для утехи... чтоб голос чей-нибудь детский слышать... а впрочем, по правде, яведь для старухи это делаю; ей же веселее будет, чем с одним со мной. Но всеэто вздор! Знаешь, Ваня, эдак мы долго не дойдем: возьмем-ка извозчика; идтидалеко, а Анна Андреевна нас заждалась...

Было половина восьмого, когда мы приехали к Анне Андреевне.

Старики очень любили друг друга. И любовь, и долговременнаясвычка связали их неразрывно. Но Николай Сергеич не только теперь, но даже ипрежде, в самые счастливые времена, был как-то несообщителен с своей АннойАндреевной, даже иногда суров, особливо при людях. В иных натурах, нежно итонко чувствующих, бывает иногда какое-то упорство, какое-то целомудренноенежелание высказываться и выказывать даже милому себе существу свою нежность нетолько при людях, но даже и наедине; наедине еще больше; только изредкапрорывается в них ласка, и прорывается тем горячее, тем порывистее, чем дольшеона была сдержана. Таков отчасти был и старик Ихменев с своей Анной Андреевной,даже смолоду. Он уважал ее и любил беспредельно, несмотря на то, что это былаженщина только добрая и ничего больше не умевшая, как только любить его, иужасно досадовал на то, что она в свою очередь была с ним, по простоте своей,даже иногда слишком и неосторожно наружу. Но после ухода Наташи они как-тонежнее стали друг к другу; они болезненно почувствовали, что остались одни насвете. И хотя Николай Сергеич становился иногда чрезвычайно угрюм, тем не менееоба они, даже на два часа, не могли расстаться друг с другом без тоски и безболи. О Наташе они как-то безмолвно условились не говорить ни слова, как будтоее и на свете не было. Анна Андреевна не осмеливалась даже намекать о ней яснопри муже, хотя это было для нее очень тяжело. Она давно уже простила Наташу всердце своем. Между нами как-то установилось, чтоб с каждым приходом моим яприносил ей известие о ее милом, незабвенном дитяти.

Старушка становилась больна, если долго не получалаизвестий, а когда я приходил с ними, интересовалась самою малейшеюподробностию, расспрашивала с судорожным любопытством, «отводила душу» на моихрассказах и чуть не умерла от страха, когда Наташа однажды заболела, даже чутьбыло не пошла к ней сама. Но это был крайний случай. Сначала она даже и при мнене решалась выражать желание увидеться с дочерью и почти всегда после нашихразговоров, когда, бывало, уже все у меня выспросит, считала необходимостьюкак-то сжаться передо мною и непременно подтвердить, что хоть она иинтересуется судьбою дочери, но все-таки Наташа такая преступница, которую ипростить нельзя. Но все это было напускное. Бывали случаи, когда Анна Андреевнатосковала до изнеможения, плакала, называла при мне Наташу самыми милымиименами, горько жаловалась на Николая Сергеича, а при нем начинала намекать,хоть и с большою осторожностью, на людскую гордость, на жестокосердие, на то,что мы не умеем прощать обид и что бог не простит непрощающих, но дальше этогопри нем не высказывалась. В такие минуты старик тотчас же черствел и угрюмел,молчал, нахмурившись, или вдруг, обыкновенно чрезвычайно неловко и громко,заговаривал о другом, или, наконец, уходил к себе, оставляя нас одних и давая такимобразом Анне Андреевне возможность вполне излить передо мной свое горе в слезахи сетованиях. Точно так же он уходил к себе всегда при моих посещениях, бывалотолько что успеет со мною поздороваться, чтоб дать мне время сообщить АннеАндреевне все последние новости о Наташе. Так сделал он и теперь.

– Я промок, – сказал он ей, только что ступив в комнату, –пойду-ка к себе, а ты, Ваня, тут посиди. Вот с ним история случилась, сквартирой; расскажи-ка ей. А я сейчас и ворочусь...