– Не мог. Я знаю законы физики. В отличие от тебя.

– Я просто… на велосипеде…

– После пива.

– Одна банка, черт тебя дери!

Он смотрел так, что мне делалось не по себе.

– Я бы перепрыгнула, я бы перелетела…

Пусть не было в этом уверенности, но, черт возьми, шанс у меня точно был больше, чем у нас на мосту.

– Ты бы убилась.

Я должна была орать, возмущаться, сопротивляться, но что-то в голосе Крея обрубило во мне это желание, отрезало, как канат точеной секирой.

– Ты не можешь этого… знать.

– Я это знаю.

Он говорил так, будто видел эти кадры заранее. Будто видел их наверняка – не в своем воображении, не в другой реальности, но с помощью перемотки божественным пультом в будущее. Меня, лежащую на дне оврага, искореженный велосипед. Струйку крови на моем виске, стеклянные глаза…

– Нет…

– Да. Дура. – Слово, полное злости, но почему-то не обидно. – Кривая координация, кривое решение. Ты бы умерла сегодня.

– Я…

Я и так почти погибла сегодня. Благодаря ему, кажется.

– Я показал тебе то, что ты хотела увидеть?

Он сделал невозможное. И я ненавидела его за это или же должна была. Вот только не хватало сил и хотелось материться оттого, что где-то на задворках я волновалась за него тоже.

– Идиот…

Уже тихо, бессильно.

– Я показал?

– Да.

– Хочешь еще раз на велосипед? На ту трассу?

Меня держали не мужские руки, но стальные тиски. Он невозможен, этот тип… Он не просто не Итан, он… – и слов не нашлось. Сознание мое вернулось-таки к Кантон-питу, к спуску, к ветру, к тряске. И сделалось тошнотворно, дурно.

– Нет…

– Не слышу.

«Громче!»

Только не тот спуск снова. Вообще к велосипеду год не подойду теперь.

– Нет! Доволен?

И я сорвалась где-то внутри. Задрожал подбородок, кончилась всякая решимость быть сильной. Даже я не в состоянии противостоять многочисленным бурям.

Хотела отвернуться, чтобы не плакать в открытую, но меня обняли, прижали лицом к груди. Обняли по-настоящему, как человека, на которого злятся, потому что он мог умереть. Как человека, которого любят.

*

(SHENA? – Соната)

Сумерки на лес пали удивительно быстро. Незнакомые дебри; поляну, на которой мы временно остановились, я не сумела бы отыскать ни на одной карте.

Крейден орудовал быстро: собрал мангал, засыпал в него уголь из мешка, соорудил поверх костер из веток – вот и тепло. В его багажнике, кажется, было все, что нужно – походные наборы, разнокалиберные фонари, инструменты, пледы, резиновый коврик. Я бы не удивилась, если бы там же отыскался кейс с гранатами, пара винтовок и бог знает что еще…

Меня посадили на бревно, задрали штанину, принялись осматривать ударенную ногу. Колено изрядно распухло. И да, он всего лишь спросил, что у меня случилось, а я вдруг принялась говорить, как истосковавшаяся по слушателю бабка на приеме у бесплатного психотерапевта.

– … Девенторы с самого утра. Дважды. Страшно. У меня половина нервных клеток превратилась в труху.

В памяти всплыло утро, выбившее меня из колеи.

– Что-то говорили?

– Ничего. Но в глаза смотрели долго, всю душу наизнанку вывернули. Как думаешь, это потому, что мы…

«Говорили о Генри? Обсуждали его? Наш замысел…»

– Тебя отпустили – это все, что имеет значение.

Если бы о Девенторах так отстраненно рассуждал мой батя…

– Потом отец…

«Не понял меня. Осудил за Итана, просто осудил, как всех легкомысленных женщин. Знал бы ты, как он мне нужен без всех своих предрассудков…»

– Что… отец?

Крей аккуратно ощупал коленную чашечку – деловито, профессионально. Кажется, он все делал профессионально. Положил одну ладонь сверху, другую снизу, и стало вдруг странно, очень жарко внутри сустава. И это при том, что кожа сделалась проницаемой и ледяной. Удивительное сочетание льда и пламени.

– Что ты… делаешь?

– Насколько сильно болит?

Болело сильно. Но ведь я и раньше падала, ударялась, восстанавливалась. Не в первый раз, не в последний.

– Сильно.

– От одного до десяти, где ноль – не болит. Десять – агония.

Пришлось задуматься.

– Шесть.

«Хорошо. Рассказывай дальше», – «доктор» молчал. Слушал, делал что-то свое.

– Потом позвонил Итан… С упреками.

Может, не стоило говорить про бойфренда – текущего или уже бывшего (самой бы разобраться), – но Крейден и бровью не повел. Не спросил, состоялся ли между нами разговор, не спросил, собирается ли этот разговор вообще состояться.

– После снова отец. Сообщил о том, что Генри во взрыве машины подозревает меня – мол, больше некого. Хочет собрать отряд ищеек, чтобы разобраться в причинах. Надо же. – Я умолкла на мгновенье. Продолжила неуверенно, даже жалко: – Может, кинуть ему вторую гранату? Уже в дом?

– Не вздумай.

Прозвучало сухо. Жаль. Хотелось услышать что-то другое. Но с тех пор как мы перелетели мост, с момента преподанного мне урока, Крейден вообще казался жестким, отстраненным. Это кололось под свитером, под кожей.

– Мне трудно… когда ты… такой.

Я никогда не признавалась в слабостях, не в моем духе. Но с ним иначе не выходило.

Форс понял без слов. Отнял руки от колена, взглянул все еще непривычно, укоризненно. Закурил, как ковбой из фильма, – с прищуром, сигарета зажата в уголке рта.

– Жесткий?

– Да.

– Ты знала о том, что я жесткий, с самой первой ночи. С первого касания. Будешь отрицать?

Отрицать не имело смысла.

Он отошел, чтобы покурить на краю поляны, чтобы не дымить рядом со мной. Стоял, глядел на чащу, куда-то вглубь сумеречных стволов.

Какое-то время я смотрела на его широкоплечий ладный силуэт, заранее зная, что никогда не смогу им налюбоваться. После опустила штанину, поднялась с бревна, захромала вперед. Подошла, обняла со спины, вновь ощущая то, чего не должна была, не после двух дней знакомства – что этот человек мне родной. Меня всегда будет тянуть к нему, видимо.

– Не надо… так. Больно.

Я могла пережить шипы малознакомых людей, Итана. Даже отцовские. Но шипы Крея насаживали меня целиком. Его осколки, как смертоносное оружие, – сразу навыворот через сердце.