Комбата на батарее уважали именно потому, что он считался с людьми, старался беречь их. Но вместе с тем поддерживал строгую армейскую дисциплину. Все видели, что Алексей прежде всего строг с самим собой, а потом уже с подчиненными. И по-человечески также понимали своего командира.

Но никто, в том числе и Карина, не знали истинных чувств Алексея, который по невероятному стечению обстоятельств проживал уже свою вторую жизнь. Судьба отмерила советскому офицеру-отставнику полной мерой: ему было грех жаловаться на прожитые годы. С женой в той – «донецкой» – жизни как-то не сложилось. Причем, вот ведь парадокс: пока оба были молодыми, мотались по всему Советскому Союзу, по отдаленным гарнизонам, вместе растили детей, все как-то складывалось. Да, были и ссоры, и упреки, и трудности. Но все жизненные невзгоды преодолевали сообща. А вот когда и дети уже выросли, и когда в Донецке наконец-то обзавелись собственной – трехомнатной! – квартирой, вот тут-то и начались раздоры. Взаимные упреки и непонимание в конце концов привели к закономерному итогу – тягостному для всех разводу. Совместно нажитую и такую желанную в неустроенной лейтенантской юности «трешку» разменяли. Алексей купил себе небольшую однокомнатную квартиру – там и устроил свое холостяцкое офицерское бытие…

Но вот когда Алексей встретил Карину, чувства повели себя, как молодые пришпоренные кони! Офицер-отставник, смирившийся было со своей старостью и одиночеством, оказался в довольно молодом теле, и это тело тоже требовало многого – в том числе и женской ласки. Вот только Алексей с высоты прожитых лет сумел обуздать бешеный вихрь захлестнувших его чувств, эмоций и желаний по отношению к этой удивительной девушке. От этого их любовь приобрела непревзойденный шарм и глубину переживаний. Вместе с тем Алексей ревниво оберегал все то светлое, что было у него с Кариной, и не допускал даже малейшего намека на грязь и пошлость.

* * *

Комбат подошел к Карине, обнял ее и крепко прижал к себе. Алексей каждой клеточкой своего существа ощущал эти мгновения невиданного, всепоглощающего счастья. Он стал порывисто целовать янтарно-карие глаза девушки, полные слез, нерастраченной нежности. Тяжелая стальная каска, которую по уставу следовало носить на боевой вахте, мешала, но влюбленные не замечали этого.

– Поедем завтра в Севастополь, будут кино давать. – Позволить себе побыть наедине с Кариной командир батареи мог только в городе. На батарее все сводилось к таким вот пылким и страстным поцелуям и объятиям – ничего более он себе не позволял. Да и Карина была отнюдь не той девушкой, которая могла выставлять напоказ свои чувства и отношения.

– Хорошо, конечно… – Карина смотрела на Алексея с такой нежностью, что он, казалось, тонет в ее янтарно-карих глазах.

Командир батальона отстранился и перевел дух. Он молчал, но на обычно бесстрастном лице отражались все переживания и чувства. Карина все понимала – им не нужно было говорить длинные речи, чтобы понимать друг друга: прикосновение, рукопожатие, мимолетный взгляд или поцелуи и объятия на несколько мгновений, вот, как сейчас. Это и было их фронтовым счастьем.

Молча развернувшись, Алексей зашагал прочь с позиций зенитной артиллерии. Он ни разу не обернулся, но Карина знала, каких чудовищных усилий стоило этому волевому и несгибаемому человеку ни разу не взглянуть через плечо.

* * *

На Севастопольском фронте установилось относительное затишье, и Алексею с Кариной удавалось периодически выбираться в город. Там, в небольшой служебной комнатушке в глубине штолен, они и проводили все свободное время вместе. Стеариновые свечи, шампанское, которое даже одно время заменяло севастопольцам воду, и безумная, яростная, как рукопашная схватка – любовь. Они испытывали какую-то звериную, волчью потребность в нежности и страсти и старались сполна насладиться друг другом.

Алексей даже и не подозревал, что способен так восхищаться этой девушкой, испытывать к ней чувства, сравнимые с ураганом, штормом или иным проявлением стихии. Карина столь же жарко отвечала взамностью, со всей силой своего южного темперамента. Счастливое упоение родной, родственной душой, когда слова не имеют значения, ибо высказать все то, что пылает в сердце, просто немыслимо.

Но на батарее они оба старались сдерживаться, понимая, что неумолимая фронтовая действительность диктует свои суровые условия. В том числе – и в личной жизни.

* * *

Относительно спокойная оперативная обстановка на фронте была затишьем перед бурей. Но беда, как водится, пришла, откуда не ждали. В один из дней на стол комбата лег рапорт. «О недопустимости содержания на батарее личного состава женского пола». – С удивлением прочитал Алексей мелкий бисерный почерк и с болезненным интересом поглядел на того, кто эту бумагу подал.

Перед ним стоял секретарь партбюро батареи политрук Будякин. Невысокого роста, коренастый, коротко стриженный. Борода и усы, а также несколько вытянутая книзу челюсть придавали ответственному политработнику неуловимое сходство с козлом. Впечатление усиливали маленькие глазки с нехорошим прищуром – вроде бы веселым, но с какой-то гнильцой, что ли…

– Прошу принять рапорт к исполнению, товарищ комбат.

– На каком основании, товарищ политрук? – холодно осведомился Алексей.

– На том основании, что это разлагает моральную атмосферу на батарее. Женский коллектив ведет себя недопустимо, отвлекает матросов от несения службы, отпускает недвусмысленные и фривольные шуточки.

Алексей задумался. Послать не в меру ретивого политработника по известному матросскому адресу – «к едреной матери на легком катере и в ж…у весло, чтоб легче несло»?! Но тогда проблема неизбежно усугубится – Алексей знал таких типов: жалобщик, пройдоха и «блюститель чужой морали». Как правило, служака из не самых удачливых, сначала пытается расположить людей к себе, но в силу природного скудоумия тут же начинает пакостить собственным товарищам. А когда нарывается на вполне закономерный и жесткий ответ, затаивает злобу и начинает гадить уже всерьез.

– Хорошо, я рассмотрю рапорт в порядке очередности.

– Прошу не откладывать решения по этому вопросу, – напористо продолжал Будякин.

– Вы свободны, товарищ политрук! – добавил металла в голос командир бронебашенной батареи. «Вот же остолоп упертый!» – раздраженно подумал он.

Михаил Будякин покинул каюту командира, но неприятный осадок остался. «Ладно, хрен с ним – разберусь», – махнул рукой Алексей. Нужно было проверить боеготовность батареи: по всему видать, скоро затишье на фронте сменится серьезными боевыми действиями. А 35-я береговая батарея вместе с «Тридцаткой» Георгия Александера оставалась «становым хребтом» обороны Севастополя. На какое-то время Алексей, поглощенный более важными и насущными проблемами вверенной ему бронебашенной батареи, забыл о назойливом политруководителе.

Но он напомнил о себе снова, причем самым неприятным образом.

В каюту Алексея постучался комиссар батареи Виктор Иванов.

– Разрешите, товарищ комбат?..