Очевидно, так делала я, но я не говорила этого вслух. По лицу, наверное, было видно, потому что главврач начинала сердиться уже всерьез, я начинала нервничать, мы обсуждали, что немножко заигрались в наши роли, и это становилось утомительным. Мы снова говорили о чувствах и опыте, о проблемах и что у них нет совершенно никаких решений, я тосковала, говорила она, я тосковала, говорила я.

Это правда – мне было одиноко и жутко, и большую часть времени я металась между желанием бежать дальше или вернуться. Впрочем, там были еще метания между тем, чтобы оттолкнуть следователя, попросить оставить меня в покое со своими признаниями, притязаниями, привязанностью, и тем, чтобы быть к нему добрее, быть ласковее, в конце концов, он мне помогал. И дело не в том, что меня сдерживала какая-то принципиальность, больше в том, что со следователем что-то явно было не так. Я не могла ухватить это, разглядеть, хотя бы назвать, но что-то там было, и я не слишком хотела узнавать, потому что серьезно подозревала, открытие окажется не из приятных и меня можно будет назвать супервезучей, если я смогу выбраться оттуда живой. Поэтому я не подпускала его близко, не давала делиться, раскрываться – это было довольно утомительно. К тому же я никак не могла избавиться от мысли о том, что мне часто говорила главврач – смена места никак не поможет в решении внутренних проблем. Если ты хочешь бежать, то, возможно, есть смысл задержаться и подумать, не от себя ли ты собираешься бежать? Я не знала, от чего хочу убежать. Можно было разобраться, снова – годы книг и практики, изучения, наблюдений – я могла бы разобраться, но мне страшно не хотелось этого делать. Это одно уже говорило о многом, но я притворялась, что не слышу.

– Пока тебя не было, нотариус огласил завещание.

– Дай, дайте угадаю, мне не достались ни дом, ни деньги?

– Нет, наоборот, тебе досталось все, и симпатичная девушка твоего отца была этим страшно недовольна. Ну, та, которая не Инга.

Текущая симпатичная девушка моего отца была далеко не девушкой, но и правда симпатичной, очень приятной женщиной, которая мне искренне нравилась. Жаль, что он ей ничего не оставил. Хотя, возможно, он составлял завещание во время какой-нибудь не самой симпатичной симпатичной девушки. Вряд ли отец планировал, что его неожиданно убьют.

– Плохо, что следователь ничего не расследует, – сказала я.

– Я бы сказала, плохо – что следователь убивает людей, но и отсутствие расследования – это тоже не очень хорошо.

Я вздохнула. Все двигалось в каком-то странном направлении. Дождь этот. следователь, задача которого была искать и копать, узнать о культе монстра, торжественно разобраться в нем, а потом романтично спасти меня из лечебницы, города, всего. следователь не справился с этим, и мало того, что не справился, старательно игнорировал все намеки на монстра, все странности, которые происходили у нас. Ну и да – он убивал людей. Почти все были уверены, что это он, и я была склонна согласиться. С улицы раздался грохот, кажется, камень слетел по водостоку, но может и нет – мигнуло электричество, и снаружи, и в кабинете. Главврач посмотрела на часы, тяжело вздохнула:

– Девять. Мы уже почти четыре часа так сидим. Давай я все-таки закончу дела, а потом загляну к тебе? Если останется еще что-то, сможем поговорить.

Иногда мне хотелось поспорить с ней. Просто из вредности, чтобы испытать границы возможного. Но сегодня с ней мне было намного лучше, чем без нее. Я согласилась и вышла из кабинета.

В коридоре было безлюдно, странно. Я не так долго пробыла в большом городе, но все равно привыкла к постоянному шуму, людям вокруг в любое время. Соседи болтали, слушали музыку, смотрели фильмы. У них невыносимо вибрировал телефон, грохотали стиральная машинка и холодильник, жужжал пылесос – это так утомляло еще вчера, а сегодня мне было не по себе без звуков. Под утро город ненадолго затихал, я получала час, полтора тишины, в которые становилось ясно, как громко (пусть на самом деле и тихо) дышит следователь. Если бы я любила его, если бы я его любила, меня бы не смущало дыхание, я бы слушала его и растекалась от нежности – ерунда, вряд ли любовь спасала бы от почти уже хронического недостатка сна.

В комнате было еще более удивительно. Вещи, которые я побросала, кто-то заботливо разложил по местам (на секунду я вообразила, что это делала главврач, но вряд ли). Все здесь казалось чужим, и только чемодан, который я стащила у следователя и привезла с собой, вызывал узнавание. Как быстро это пройдет? Можно было разложить вещи. Залезть под одеяло. Спрятаться в кабинете. Включить телефон и поговорить со следователем – ох, это нужно было сделать, но я решила повременить со всем и вышла обратно в коридор. Ввалиться в кабинет главврача, сказать, бросай это все, пойдем гулять под дождем, мерзнуть, ненавидеть и обожать каждую секунду, схватить ее за руку и не отпускать, пока не согласится? Это было романтично, захватывающе, но лучше было сначала привыкнуть к одиночеству.

Я накинула пуховик охранника, который уютно сопел под какой-то фильм, осторожно, чтобы не потревожить, взяла ключи и пошла наружу. Я скучала по этому – не по скверной погоде, а по своим привычным метаниям. В секунду, когда я оказалась на улице, я пожалела, что нахожусь здесь, а не в тепле, что не занимаюсь нужными делами, что стою здесь одна. Меня тянуло в разные стороны. Вряд ли многие нашли бы это чувство приятным, но я его любила. Дождь тарабанил, лупил, грохотал, но я все равно слышала бормотание из гостиной. Кто там, интересно? Я прижалась лицом к окну, кажется, там бродила Повелительница топоров. Совершенно безумная, совершенно – и очень приятная, когда безумие изредка отступало. Мне всегда было ее жалко. Я подумала открыть дверь, зайти к ней, расспросить, как дела, но не решилась побеспокоить. Она активно беседовала с кем-то невидимым. Я могла бы расслышать, но это было бы невежливо.

Вдруг стало очень холодно, пуховик не справлялся ни с ветром, ни с дождем, нужно будет сказать охраннику, чтобы потребовал заменить его на что-нибудь разумное. Однажды, может, и вправду придется ходить по такой погоде – и что же тогда? Он же окоченеет еще до того, как выйдет с территории. Можно было бы заняться этим вопросом самой, но я не верила, что запомню, и все еще была не готова включить телефон, чтобы записать. Я зашла внутрь – конечно же, мгновенно пожалела об этом, захотела вернуться, захотела торчать на этой противной погоде дальше, всю ночь…

– Сигаретки не будет? – спросил охранник, когда я возвращала ключи и раскладывала пуховик на батарее.

Я виновато пожала плечами. Что теперь? Куда теперь?

Чтобы не метаться между необходимостью включить телефон и огромным, до физического дискомфорта нежеланием это делать, я быстро поднялась по лестнице, без стука – что было запрещено, но черт с ним, не сегодня – я влетела в кабинет, под удивленным взглядом подбежала к столу главврача, схватила ее за руку и сказала:

– Пойдем гулять под дождем?

Очень романтично. Я всегда любила один-единственный абзац у Хаксли, где персонаж смотрел на ярмарку в собственном саду и говорил, что был бы в восторге от нее, если бы она произошла сотню лет назад или хотя бы вчера – чтобы она была описана, а не происходила с ним сейчас. Его радовали бы и палатки, и смех, и песни, и запах – если бы ему не приходилось их испытывать самому вот в этот момент. Это было мне близко. Я любила все, что уже произошло, потому что это можно было изменять, трактовать, толковать – какая ерунда про стремись и меняй свое будущее.