– Не по-бенгардийски, говоришь? – проурчал Акил, прищурив глаз. Его хвост качался, как лопнувшая струна. – А по-бенгардийски не держать своё слово? А ты его дал, дал слово сделать нам змея, помнишь такое? Или тебе напомнить? – и он показательно выпустил когти-полумесяцы.

Выразительная черта трусости – это молчание. Там, где нельзя промолчать, храбрый всегда скажет своё слово, трус – теряет дар речи. Ананд не был трусом и не промолчал:

– Полезете ко мне ещё раз, я обо всём расскажу отцу, уж он-то проучит вас как следует!

По-осеннему холодные, глаза Акила словно занесло красными кленовыми листами.

– Так значит? – голос Акила шёл откуда-то из нутра, словно ветер гудел далеко в горах. – Твой «кузнечик» такой же слюнтяй, как и ты. И мне плевать, что король поручил ему ковать искрой доспехи, для меня это всего лишь ещё один признак слабости. А я предупреждал тебя, Ананд. Но ты не слушал меня, – Акил остановился – ему на ум явно пришла очередная коварная мыслишка. – А впрочем, ещё лапы о тебя марать. Свой выбор ты сделал. Фар, погнали к горе! – скомандовал он брату и, обернувшись, на прощание пакостно ухмыльнулся.

«Они задумали уничтожить мои цветы!» – ужаснулся Ананд и погнался за братьями. Мимо пролетали хижины, оранжереи, а в оранжереях – словно закованные в латы ананасы, а из ананасов били фонтаны зелёных стеблей. Проносились амфитеатры рисовых полей с трудившимися на них тиграми, а издалека тигры казались будто бы свалянными из шерсти оранжево-бело-чёрными шариками. И вот, наконец, петляющая тропка в горы. Тот жалкий отрезок сна, что достался сегодня Ананду, сыграл с ним злую шутку, не дал ему набраться сил, и сейчас маленькому бенгардийцу было не догнать братьев. А братья имели фору: на земле они чувствовали себя увереннее, чем в воздухе. И вдобавок Акил устроил Ананду подлянку: швырнул за спину горсть песка, превратив её искрой в жемчужины, уродливые и неправдоподобные, но всё же жемчужины, и Ананд, поскользнувшись на них, покатился кубарем и отстал ещё дальше. И когда запыхавшийся тигрёнок достиг поляны, он застал братьев разглядывающими эдельвейсы.

– Меня обманывает зрение, или наш Ананд доделал свои цветочки? – пробормотал Фар, скорчив глупую гримасу.

– Ты прав, Фар, наш маленький Ананд снова баловался искрой, – с гадкой ухмылкой подтвердил Акил и, нагнувшись над одним из цветков, понюхал его. – Выглядят как настоящие. И пахнут так же. Признайся, Ананд, баловался же? – обернулся он на тигрёнка всё с той же ухмылкой. Тот стиснул зубы. – Но это ничего не меняет, – продолжил Акил, занеся на цветком лапу, – с половиной своей полянки придётся попрощаться. Но если сдержишь слово…

– Не тронь их! – оборвал его отчаянным криком Ананд, и на глаза навернулись слёзы. Ему вдруг вспомнились золотые слезинки прекрасной маленькой тигрицы, что сыпались у неё из-под голубой повязки, и ему стало жалко всех и вся: Рашми, живые эдельвейсы из молочных зубов, каждую вещь и предмет, простые и сложные, и даже себя.

Но Акил своё слово сдержал: он топтал цветы с самозабвенным наслаждением, и оно, это чёрное счастье, заполняло его душу, вытесняя совесть, и он уже ничего не слышал и не видел вокруг себя – ни жалостливых просьб Ананда тот час же прекратить злодейство, ни его горьких всхлипов. И на морде Акила-разрушителя размазывалась густая улыбка.

Фар закрыл глаза и засвистел со всей дури, подняв вихрь, и вихрь подхватил бросившегося было спасать поляну Ананда, и тот барахтался, подвешенный в воздухе, и будто тонул в нём. Акил вёл свой беспощадный счёт, и, расправившись ровно с половиной поляны, пригрозил угодившему в воздушную сеть тигрёнку:

– Последнее тебе предупреждение, Ананд! Не будет змея, расправлюсь со всеми твоими эдельвейсами, зуб даю, хе-хе! Я ещё и не такое могу, так что будь со мной осторожен. Фар! Спусти-ка нашего дружка с горы – закрепим урок, чтоб впредь слушался и повиновался.

Фар надул грудь и дунул с такой силой, с такой свирепостью, вложив в свист весь свой гнев, что Ананд, кружась и переворачиваясь, огненным комом покатился со склона. Ни кинокефалёнок, ни феликефалёнок не пережили бы падение с такой высоты. Но у тигрят-бенгардийцев в минуту опасности, даже таких маленьких, как Ананд, если они успевали понять, что их ждёт опасность, кости крепчали, соперничая по крепости с камнями в крепостной стене, а кожа грубела и толстела панцирем. Ананд отделался лишь парой ссадин, но ушиб голову и потерял сознание. А братья поспешили поскорее убраться с разорённой поляны.

Глава 8. Не то тигрёныш, не то змеёныш

Пришёл в себя Ананд лишь ближе к ночи. И тогда же сердце Рашми почуяло беду, и прекрасная маленькая тигрица сама пришла к нему на помощь. Утешая Ананда и не задавая лишних вопросов, она пролила золотую слезинку, и вот какое чудо – от слезинки его ссадина прошла, а голова просветлела. Маленький бенгардиец тихо поблагодарил Рашми и рассказал, что с ним приключилось.

– Почему бы нам просто не сделать змею, чтобы эти забияки наконец оставили тебя в покое! Тебя же замучают до смерти! Посмотри, что они с тобой сделали, бедненький… А то я уже устала вытаскивать тебя из передряг, – последнее Рашми сказала, конечно же, в шутку, и подтверждением служила её располагающая улыбка.

– Когда это ты меня из передряги вытаскивала? Не придумывай.

– А как ты думаешь, кто тебя тогда спас, когда ты упал с облака? Я так удивилась, когда увидела в окне летающих тигров, подумала, что это сон! Но когда ты падал, я очень испугалась за тебя и со страху закрыла глаза – представила, что как было бы хорошо, если бы ты скатился по горке в ту речку. Теперь, когда ты рассказал мне про искру, я поняла, что я спасла тебя своей выдумкой.

Как стремительно уходят из памяти чудеса! Ананд от всего сердца поблагодарил Рашми, немало удивившись (о, какое это редкое чувство в Бенгардии – удивление! – и оттого более ценное), но затем невесело сказал:

– Но змея делать нельзя. Мне уже попало один раз за мои бедные эдельвейсы…

– Тебя наругали за цветы? За твои прекрасные цветы?

– Взрослые не разрешают создавать живое, пока сам не станешь взрослым, – вздохнул, уронив голову, Ананд.

– Ну что за глупость! – засопела Рашми. – Но почему – не разрешают?

– Нам всё время твердят, что может случиться что-то плохое, вроде: навредишь душе. А как я ей наврежу, если всё делаю правильно, как надо? Я же не какой-нибудь бездарный кинокефалишка!

– Ну мы