Но с Гомером мне не приходилось напрягаться или переступать через себя. Все, что бы я ни делала, получалось словно бы само собой.

Со своей стороны, Гомер тоже особо не философствовал. Ему было известно лишь то, что он счастлив и любим. И с течением лет он будет делать вещи, которые продолжат удивлять меня все больше и больше.

Но самые невероятные события и вовсе совершались без его участия. Они случались просто потому, что он был рядом.

Глава 5. Еще один котенок в доме?

Всякий просящий защиты и странник является братом Мужу, который хотя бы чуть-чуть прикоснулся к рассудку. ГОМЕР. Одиссея

Пока Гомер носил швы и ошейник, от Скарлетт и Вашти его нужно было держать подальше. Маневр оказался не из простых. Требовалось выделить Гомеру достаточно времени и места для ознакомления с новым домом. Одновременно надо было нейтрализовать Скарлетт и Вашти, причем так, чтобы они не ощутили нехватку любви и внимания из-за появления нового котенка. В теории это выглядело легче, чем на практике. Когда дома была Мелисса, можно было оставить Гомера с ней при условии, что они закроются в ее спальне, а на оперативный простор выпустить Скарлетт и Вашти. Когда же Гомеру или Мелиссе, а то и обоим сразу, надоедало сидеть в заточении, я шикала на кошечек, загоняла их в свою спальню и выпускала на волю Гомера. Если ночь заставала Скарлетт и Вашти в моей спальне, я выпроваживала их под благовидным предлогом, а к себе забирала Гомера.

Поскольку эта процедура повторялась изо дня в день, я вскоре стала напоминать себе любвеобильного героя французского фарса, который только и занят тем, что открывает и закрывает разные двери, стремясь не допустить роковой встречи жены и потенциальной любовницы. Дошло до того, что при скрипе двери, ведущей в спальню, мне стали чудиться желчные взгляды Скарлетт и Вашти. «А мы всё знаем», — казалось, говорили они.

Скарлетт такой порядок вещей вполне устраивал. А вот с Вашти, которой едва исполнился год, все было сложнее. Кошечкой она была общительной, а общаться она больше всего любила с людьми и прежде всего со мной. Она не следовала за мной по пятам, как Гомер, однако до его появления в нашем доме переходила за мной из комнаты в комнату. Ночи она проводила, свернувшись калачиком у меня на подушке. Прошла всего неделя, как от этой самой подушки ее отлучили, и Вашти заметно помрачнела.

Зато Скарлетт у нас слыла кошкой независимой. Уже в два года она давала основания нелюбителям кошек всех мастей усматривать в ней даже некоторую надменность, которая граничила с чопорной нелюдимостью, если не сказать брезгливостью, свойственной не просто «сливкам», а «взбитым сливкам» общества. Видели бы вы, что происходило, когда кто-то норовил ее погладить, приласкать или иначе покуситься на ее личное пространство. По этой причине у Скарлетт возникали серьезные нелады в такой сфере, как «связи с общественностью». Даже моя близкая подруга по колледжу Андреа, жившая в Калифорнии в компании двух своих кошек, обозвала Скарлетт «несносной».

Вставая на защиту Скарлетт, я ловила себя на том, что своей аргументацией чрезвычайно напоминаю безропотную подругу провинившегося бойфренда, которая пытается оправдать его в чужих глазах. «Ты ее просто не знаешь! Когда мы вдвоем, она такая милая и ласковая!» И ведь правда: Скарлетт и впрямь была не прочь проявить чувства наедине. Она могла потереться о тебя спинкой и немного помурчать. Духовной близости способствовали такие занятия, как «догони бумажный шарик» или даже заурядные прятки, но при условии, что мы играем один на один. Помимо меня к совместным играм допускалась и Вашти. Однако и ее Скарлетт приучила к тому, что играть они будут избирательно, когда сама Скарлетт к этому расположена. Во всем остальном кошка предпочитала уединение. Вынужденное затворничество, когда дом переходил в распоряжение Гомера, печалило ее не в плане ущемления свобод. Оно оскорбляло ее достоинство — как будто там, за стеной, я презрела ее общество и якшаюсь со всяким сбродом.

Не знаю, как там у других, а для меня самыми тяжкими в миротворчестве оказались утренние часы. Надо было уходить на работу и запирать Гомера в своей ванной, чтобы кошки невзначай не добрались до послеоперационных швов. Как только я заносила его внутрь, он начинал выть. Это был не жалобный кошачий вопль, знаменующий попранную свободу, а душераздирающий, проникающий до кишок животный ужас.

Как оказалось, единственное, что по-настоящему пугало бесстрашного Гомера, — это остаться одному. И тому было объяснение. Пусть сам Гомер и не осознавал, что слеп, древнейший инстинкт подсказывал ему: опасность обычно застает тебя врасплох. Тот же инстинкт давал ему понять, что, когда вокруг люди или другие кошки, опасность не сможет подкрасться незаметно. Потому-то все в нем отчаянно противилось одиночеству. Не помогало ничего. Ни обустроить особое гнездышко из ношеных вещей с моим запахом. Ни постоянно включать на волну NPR[8] радиоприемник, что лично на меня действовало очень даже успокаивающе. Слыша, как он убивается за дверью, нужно было собирать всю свою волю в кулак, чтобы не броситься вызволять его из ванной. Моим первым побуждением как раз и было распахнуть дверь, ворваться в ванную, подхватить его на руки и успокоить: мол, пока я рядом, бояться нечего. Но жалость приходилось оставлять на вечер. Зато как представишь себе, каких только страхов он ни натерпелся один, во тьме, на городских улицах, пока его не подобрали и не отнесли к ветеринару, — и вот тебе бессонная ночь. Сколько таких ночей я не смыкала глаз, прижимая его к себе и зарываясь лицом в теплую шерстку.

Наконец, через неделю после его появления в доме, наступил великий день: кажется, нить на шве рассосалась. А это означало, что можно было снять ошейник. Теперь он сам сможет вылизываться, а мне не придется подмывать его после того, как он сходит в песок. И самое главное — уйдут в прошлое все страхи одиночества.

— Хотя иногда одиночество — это даже хорошо, — предупредила я его по дороге в ветеринарную клинику, представив, какой прием может оказать ему Скарлетт.

— Мя-я-у-у-у! — отозвался Гомер из