Когда я оказалась в обществе Жирара в его гостиной, он почти достиг возраста Пикассо на момент последней авиньонской выставки и уже прожил на свете дольше Матисса. Размышляя спустя много лет о том, как весело было работать с Пикассо, Жирар добавил, что, на его взгляд, репутация художника уже не та, что прежде. «У меня есть проблема в отношениях с нынешним искусством. Такое ощущение, что это заговор торговцев, – размышлял он вслух. – Все виды искусства. Они мертвы – сегодня искусство мертво. Нет подлинной музыки, если вы предпочитаете смотреть на ситуацию пессимистично». Он добавил: «Современная музыка, современное искусство – что еще они могли бы сделать? Похоже, они уже все перепробовали».

«Глядя на сегодняшний упадок, европейцы склоняются к ницшеанству. Вот еще одна грань молодого духа Америки – ведь Америка не переваривает таких априорных оценок, что, мол, все в полном упадке, – сказал он. – Большинство европейцев скажут вам: „искусство и философия мертвы, им пришел конец“».

На закате жизни он полагал, что мы живем в длинном «загоне для передержки скота», и это и есть апокалипсис – не катастрофический взрыв, а затяжной период, когда старые решения людских конфликтов больше не работают, а новые пути не найдены или не опробованы. Он признал, что ожидание становится слегка утомительным, но затем вернулся в мыслях к нашей эпохе. «Впрочем, по меркам океана времени это в любом случае один миг. А следовательно, этот миг еще ничего не доказывает».

Вилар поддерживал связи с Авиньоном до самой смерти в 1971 году: он расширил культурную базу фестиваля, увеличил количество официальных театральных площадок до четырех и организовал спектакли на других площадках по всему Авиньону – например, во внутреннем дворе иезуитской школы. Теперь программа фестиваля включает от тридцати пяти до сорока различных спектаклей, в том числе много премьер – первых показов в мире или во Франции; ежегодно проводится в общей сложности три сотни представлений, а число зрителей составляет почти двести тысяч. Пожалуй, это самая прославленная и самая новаторская театральная площадка на всю Францию. Потому-то неудивительно, что лавры основателя достались Вилару.

* * *

В одном из тех неосуществленных вариантов блестящего будущего, которыми пренебрег Жирар, после организации невероятно успешного мероприятия он бы остался во Франции пожинать плоды своих трудов в художественном мире.

Однако спустя несколько недель он отправился в эмиграцию. Вот что любопытно: он, верно, по неопытности и молодости не распознал вовремя, какой шанс ему выпал. Жирар говорил: чтобы его будущее пошло иным путем, Зервосу было бы достаточно просто упоминать его имя в разговорах в Париже. Не прошло и двух лет, как Жирара осенило, что он мог бы сделать блестящую карьеру в крупном арт-бизнесе. Но тогда единственным будущим, брезжившим для него на горизонте, было существование архивиста-медиевиста. «В Средневековье его приходилось тащить силком – он кричал и отбивался», – сказал Джон Фреччеро, специалист по творчеству Данте и его будущий коллега, осведомленный о родословной Жирара и годах его учебы в Школе хартий. В 1947 году Жирар нетерпеливо поджидал момента, чтобы зашвырнуть Средневековье подальше.

Отец поступал мудро – не подталкивал Рене в сторону своей профессии. «Он этого не хотел, потому что видел, что я совершенно не создан для работы такого типа. Но выбор тогда у меня был крайне узкий», – узкий не только из-за специфики эпохи, но и из-за незыблемых цеховых иерархий во Франции, заранее предопределявших возможности выпускника Школы хартий – «хартиста». Тем временем Америка манила: благодаря Закону о военнослужащих демобилизованные солдаты скопом поступали в университеты, и эта относительно процветавшая (на фоне других) страна искала помощи за рубежом – приглашала преподавателей отовсюду, где могла их найти. «Моим первым шансом съехать из родительского дома стало предложение преподавать в США, и я немедля согласился», – сообщал Жирар.

«Вначале я получил место в Библиотеке ООН. Это определенно было престижнее, но я довольно быстро смекнул, что в основном это работа эксперта по документам, обслуживающего представительства стран в ООН, а проведение каких-либо собственных исследований не входит в мои обязанности. Вдобавок первый, с кем я там познакомился, оказался моим собратом-„хартистом“! Этого мне хватило, чтобы предпочесть второе из предложенных мест и отправиться в Индианский университет, где, как предполагалось, я буду преподавать французский и писать диссертацию по истории»66.

Проэкзаменовать соискателя – молодого провинциала – поручили профессору Лэндеру Макклинтоку, преподававшему французский в Индианском университете с 1920-х. Жирар понял, что «скромная должность», к которой прилагалась стипендия, может стать путем к зачислению в штат. Когда я спросила, что произвело впечатление на американцев, он ответил: «Культурная традиция, воспринятая мной от родителей, была очень мощной. Ее можно было немедля пустить в дело».

«Автомобиль – таково было мое главное желание», – уверял он. Эта фраза, которую часто повторяют, стала одной из легенд, существующих вокруг Жирара, и, пожалуй, дежурной остротой. Но еще один его друг вспоминает: Жирар как-то признался, что впечатления от столкновения с нацистами стали со временем ощущаться более резко и внесли определенный, хоть и не ключевой вклад в его решение уехать. Европа казалась Жирару слишком шаткой для того, чтобы связать с ней свое будущее. «Мне колоссально нравилась идея поехать в США. И действительно, в общем и целом это было лучшее, что я сделал, – сказал он. – Преподавание в Америке представлялось мне единственным выходом».

* * *

Прежде чем мы оставим молодость Жирара позади, во Франции, давайте заглянем в недолгий «прустовский» эпизод его жизни, произошедший, когда он еще не открыл для себя Марселя Пруста. Жирар сказал, что это случилось, когда ему было чуть за двадцать, но не уточнил, где это было – в Париже или Авиньоне. Разумеется, он и до этого встречался с женщинами, но, по-видимому, все они, кроме одной, не производили на него глубокого впечатления. Эта женщина не стала для него ни Лаурой, ни Беатриче – если ее красота и даровала блаженство, то на Жирара определенно не действовала гипнотически. Тут скорее важно, как на него повлияла ее линия поведения. Дело было на том жизненном этапе, когда мужчины и женщины естественным образом начинают подумывать о браке, но когда она предложила пожениться, Жирар отшатнулся. Однако когда она ушла своей дорогой, его интерес к ней вновь усилился – «совсем как у Пруста»67, дивился он спустя много лет. Впоследствии он десятки лет говорил коллегам, что тогда его посетила первая догадка о природе миметического желания – мол, мы жаждем того, чего жаждут другие, и крепче цепляемся за объект желаний, когда он ускользает.