Коллеги, которые познакомились с Мартой несколькими годами позже, вспоминают, что первое впечатление было ярким. «Когда я познакомился с Мартой, это было все равно что познакомиться с Грейс Келли. Мощное сочетание красоты и стильности», – сказал Джон Фреччеро. Другой будущий коллега, Лайонел Госсман, вспоминал: «Она была очень миловидная. Правда, настоящая красавица. Я питал колоссальное уважение к Марте, она мне очень нравилась. Стопроцентная дочь американского Среднего Запада. Само здравомыслие. Каков контраст между супругами!»

Но так ли уж был велик реальный контраст между ними? Жирар тоже помнил лишения. Вспоминаешь и о практической сметке авиньонцев, которым чужда претенциозная роскошь: мать, вышедшая замуж за человека чуть более низкого происхождения, старалась, чтобы даже в худшие времена военного дефицита ее семья никогда не жила впроголодь; отец понукал сына, помогая ему преодолеть многочисленные черные полосы. Очевидно, их черты характера заново проявились в сыне с его постоянством и решительностью. Ни Марта, ни Рене не позволяли себе мелодраматичных вспышек – оба отличались глубокой преданностью, ярко выраженной принципиальностью и непривередливостью. Иногда мне казалось, что, если бы в их гостиной на их глазах произошло преступление, они со своей обычной невозмутимостью сделали бы уборку, помогли бы полиции в расследовании, а впоследствии не считали бы нужным упоминать о случившемся в разговорах с гостями.

У них были и другие общие черты – радушие и великодушие. «Он не способен критиковать тех, кто ему близок. Я этим великодушием пользовался», – сказал Фреччеро. В этом, как и во многом другом, Марта идеально дополняла мужа. С гостями, сколько бы их ни собралось, она всегда была любезна и радушна, а в семье у нее всегда имелось про запас что-нибудь вкусненькое – оставалось только вынуть блюдо из духовки или в нее поставить. Рене был надежным отцом семейства. Их давняя приятельница Мэрилин Ялом, знавшая Рене и Марту полвека – сказала: «Он заметил женщину, подходившую ему идеально, и она развивалась вместе с ним. Отчасти это было везение – ему выпала хорошая карта, отчасти – интуитивная догадка».

Весной 1948 года курс французского закончился, и в вихре учебы и общения с друзьями Марта, несомненно, быстро позабыла искрометного преподавателя-француза, да и ему было чем заняться. Но новая встреча после того, как Марта перешла на второй курс, потянула за собой более основательные последствия. Девушка из землячества Марты встречалась с одним французом, и тот однажды помогал ей таскать коробки. Его друг Рене пришел помочь. Так он вновь увидел Марту, а она больше не была его студенткой – то есть потенциальные этические барьеры рухнули. Первое свидание прошло в кино.

Однажды я спросила Марту, было ли в ее компании престижно встречаться с преподавателями-французами. Нет, ответила она, такой выбор сочли довольно странным; ее университетские подруги встречались с героями футбольных матчей и заключали предпомолвки на церемониях «пиннинга» с парнями из мужских студенческих землячеств. «Ничего интересного или экзотического в романе с иностранцем не видели», – сказала Марта. Позднее кое-кто утверждал, что ухаживание за девушкой из Юнион-Сити, в том числе летние поездки в этот отдаленный городок за 150 миль от Блумингтона, сильно отвлекали Жирара от серьезных усилий, которые ему следовало бы предпринимать ради успеха на научном поприще.

Угурлян считает, что решение Жирара остаться в США во многом было обусловлено знакомством с Мартой: «Когда влюбляешься, заодно начинаешь любить и страну». Он сравнил это с визуальным художественным приемом в «Волшебнике страны Оз»: «Если ты влюблен, черно-белое кино становится цветным».

Но, очевидно, Жирару вскружила голову не только хорошенькая девушка – перед ним раскинулся целый новый мир, который предстояло глубоко освоить.

* * *

Когда по межбиблиотечному абонементу мне из Индианского университета прислали диссертацию Рене Жирара «Американское общественное мнение о Франции в 1940–1943 годах», она была в полной неприкосновенности. Поля страниц еле заметно пожелтели, но время почти не оставило на них отпечатка. Ни пятен от кофе, ни полустертых карандашных заметок на полях, листы не истрепаны. Прошедшие годы выдает выдает только выцветший переплет – черный, матерчатый, с поблекшими золотыми буквами на корешке. Очевидно, передо мной лежал оригинал диссертации, а не копия, сделанная для широкого пользования, и, похоже, диссертацию редко раскрывали со дня, когда поставили ее на библиотечную полку. Хотя впоследствии автор прославился, в диссертацию, отпечатанную профессиональными машинистками, мало кто заглядывал с 1950 года, когда она была представлена в университет на соискание докторской степени. Состояние экземпляра указывало не только на невнимание читателей к этой работе, но и на скрупулезность автора: никаких опечаток или исправлений, все буквы одинаково четкие – значит, ленту для пишущей машинки вовремя меняли. Английский язык Жирара, в то время не отвечавший масштабу поставленной задачи, исправили и отполировали другие.

Диссертация отшлифованная, тщательно написанная, аккуратно сработанная, точно изделие добросовестного ремесленника, но в ней нет ни одного абзаца, где дышала бы подлинная жизнь. И все же на нее были затрачены большие усилия. Жирар утверждал, что это было плевое дело, но в реальности перед нами увесистый труд на 418 страниц – результат, которого полагалось достичь двадцатишестилетнему преподавателю на временном контракте.

В диссертации во многом – хоть это заметно не сразу – предвосхищены его последующие размышления. Человек, впоследствии «подсевший» на ежедневные выпуски новостей, уже тогда неотрывно отслеживал это миметическое явление – мнения. Мы существа миметические, озабоченные тем, что думают о нас другие. Французским интеллектуалам в особенности всегда любопытно, как они выглядят в глазах американских коллег, их также снедает беспокойство, не переживают ли они «упадка». Эти две страны поглядывали друг на дружку через Атлантику. Как отметил сам Жирар, «американцам всегда нравилось слушать рассуждения о „моральной распущенности французского народа“, а французам – наблюдать „отсутствие вкуса у американцев“»76. Сам Жирар, в свою очередь, гадал, что думают «аборигены» о нем и о языке, хранителем и преподавателем которого он был, а ведь этому языку, как отмечено в его диссертации, «свойственна дивная ясность, явленная в прекрасном чувстве логики и меры, в тонкой иронии, юморе и толерантности, в идеализме, который порой был житейски приземленным, а порой возвышенно-небесным»77.

Жирар сказал мне, что его исследовательский метод был незамысловат. Он написал французскому послу в Вашингтон, и тот прислал в Блумингтон целый ящик вырезок из газет и журналов. Voilá!78 Жирар сказал, что подошел к осуществлению этой затеи «совершенно несерьезно». Просто чтобы продлить визу, требовалось иметь докторскую степень, а он твердо решил остаться в США.