Парижский психиатр Жан-Мишель Угурлян (позже он стал коллегой Жирара и они вместе работали над текстами) не удивился, услышав от меня, что главным событием своей жизни Жирар назвал прибытие «Де Грасса» в Нью-Йорк. «Переезду в Америку он обязан всем, – сказал Угурлян в 2013 году. – Авиньон запомнился Рене своей petiteness: там все маленькое». Он добавил, что французы доныне называют словом «petite» все что угодно – «„моя маленькая женушка“, „мой маленький домик“, „моя маленькая жизнь“. В Америке все наоборот. Там все большое – амбиции безмерные. В Авиньоне царила полная закрытость. Это-то его и бесит, – сказал Угурлян. – Он американизировался. Он склонен широко открываться миру».

Это не прошло для Жирара даром: он столкнулся с иными, новыми для себя разновидностями лишений и дефицита. Как писал Милан Кундера – эмигрировавший во Францию чешский писатель, с которым Жирар позднее подружится, «быть на чужбине – значит идти по натянутому в пустом пространстве канату без той охранительной сетки, которую предоставляет человеку родная страна, где у него семья, друзья, сослуживцы, где он без труда может договориться на языке, знакомом с детства»72. Бесспорно, в то время английский язык Жирара оставлял желать лучшего. Мне он сказал, что на уроках английского в лицее не выучил ничего, кроме стихотворения Вордсворта «Я бродил одинокий, как облако», но это не совсем так. Его лицейские табели свидетельствуют, что по английскому у него было «отлично», но, возможно, став взрослым, он смог припомнить только Вордсворта. В любом случае оказалось, что Жирару было трудно говорить понятно, а студентам его акцент поначалу подкидывал головоломки.

Но за усердные попытки изъясняться на ломаном английском студенты вознаграждали его преданным обожанием. Марта вспоминала: благодаря тому, что Жирар преподавал «с огоньком», студенты не бросали занятия французским, и к преподаванию языка вскоре добавился курс французской литературы. Уже тогда он был обаятельным, харизматичным молодым преподавателем. Во всяком случае, со стороны. В восприятии самого Жирара его внутренний мир представал более сложным и неспокойным. Оглядываясь на свои «легкомыслие и рассеянность» в годы, когда ему щедро платили за «скромные и посредственные услуги», он признавался, что его изводило чувство обреченности и страха, «достаточно сильное, чтобы выстроить во мне целую структуру, что-то вытеснявшую в подсознание». Талантом, востребованным на рынке, был для Жирара его родной язык – «компетенция, никак не обусловленная моими личными способностями и создававшая в глазах всех окружающих видимость моего культурного превосходства». Тем не менее он наслаждался престижным ореолом, который имел европеец в глубоко провинциальном на тот момент университете. Высокомерие камуфлировало его дурные предчувствия, «мучительные сомнения и накопившуюся травму поражения, оккупации и в особенности американской победы – победы, которая во всем остальном была освобождением, но для тех, кого освободили, – чем-то психологически сокрушительным».

Жирар считал себя «истым французом» и, в еще большей степени, – «французским интеллектуалом». Студенты с ним, видимо, были согласны. Готовый рецепт того, что сам он впоследствии наречет «снобизмом». Один знакомый, говоря о тогдашней линии поведения Жирара, назвал ее непреклонным атеизмом, пламенным иконоборчеством – словом, типичным поведением «французского интеллектуала», – а это поведение имело определенный культурный престиж, особенно в краях, где встречалось очень редко. «Американский образ жизни» – в особенности полная уверенность Америки в собственной непогрешимости – попеременно очаровывал и раздражал Жирара. Что бы ни происходило в мире, ничто не могло пошатнуть самодовольство Среднего Запада – и газеты, которые Жирар читал всю жизнь, были для него одним, из сильнейших источников раздражения. План Маршалла во многом способствовал восстановлению истощенной Европы, хотя за ним, как подозревал Жирар, скрывались корыстные мотивы. «Об этих вещах очень трудно говорить справедливо, нащупать верный тон, – написал он спустя годы. – Мне хотелось писать мстительные памфлеты, возбуждать толпы, но существа, о которых я исступленно думал, были такими посредственностями, что и мои исступленные размышления о них поневоле оказывались посредственными»73.

Эти слова из неопубликованных мемуаров 1979 года, найденных в его архиве, поражают: какая прямота, какое беспощадное самокопание. Молодой Жирар похож на «подпольного человека» Достоевского – героя его более поздних книг и статей; однако здесь его воспоминания обретают дополнительную остроту зрения, поскольку самосознание раздваивается: старик смотрит на себя самого в молодости. Озабоченный мнением тех, кого он ни в грош не ставит, «подпольный человек» невольно начинает подчиняться «закону своего желания», создавая на потребу окружающим имидж, маскирующий его чувство неполноценности. «Он не считается с общественными условностями и общепринятой моралью, не следует никаким религиозным заповедям. Он до последнего вздоха верен урокам своего субъективного опыта», – написал он в 1963 году в поразительно оригинальной научной работе о Достоевском, которая часто проходит незамеченной74. «В результате отказа от трансцендентности личная гордыня крепнет, и чем выше она возносится, тем меньше готова смиряться, тем меньше готова поступаться хоть крупицей своего суверенитета. Рано или поздно эта гордость должна напороться на малюсенький, крохотный камушек – незначительную помеху, которая обернется главным камнем преткновения»75. Комфортная жизнь и зарплата в сочетании с самомнением готовили почву для болезненного фиаско.

* * *

«Марта Маккалоу». Проводя перекличку в первый день второго семестра в Индианском университете, Жирар замялся на середине списка. И устало провозгласил: «Эту фамилию я не смогу выговорить никогда». Через несколько лет он решил проблему – устроил так, что Марта фамилию сменила. Но при первой встрече ничто не предвещало, во что выльется знакомство. Марта была молоденькой студенткой, да и Жирар в то время встречался с другой женщиной.

Марта родилась 1 апреля 1929 года – она была на пять лет младше своего преподавателя, но уже повидала в жизни трудности, которыми, возможно, объясняются ее раннее взросление и житейская практичность. Она была родом из Юнион-Сити – городка с населением несколько тысяч жителей где-то между Индианой и Огайо, возникшего в середине XIX века вокруг крупного железнодорожного узла. Когда Марте было всего семнадцать, на пятьдесят четвертом году жизни умер от разрыва сердца ее отец. Маленькой семье – мать, преподававшая английский и литературу в старших классах, Марта и ее младшая сестра – жилось по-настоящему трудно. Но у Марты были многообещающие способности к учебе. В Индианском университете она закончила первый семестр с баллом 4.0. Студентке, оставшейся без отца, в стандартной ситуации были бы не по карману расходы на членство в женском студенческом землячестве, но местные отделения стремились блеснуть хорошей успеваемостью, и Марту пригласили вступить в землячество «Дельта Гамма».